Эстония во Второй мировой войне: футурологическая перспектива как отражение исторической ретроспекции

Сэр Уинстон Черчилль, заканчивая свою речь в Фултоне, и опуская железный занавес поперек старушки Европы от Балтики до Адриатики, уже обдумывал очередную главу своей многотомной истории Второй мировой войны. Еще не были демобилизованы все солдаты Второй мировой, Германия делилась на оккупационные зоны, многие главные действующие лица мировой драмы здравствовали и определяли судьбы человечества, а грузный любитель армянского коньяка и сигар писал книгу за книгой, делая политическую повседневность всемирной историей.

Черчилль лучше многих, а в своем поколении так вообще единственный, понимал, что перспективу для нескольких будущих поколений европейцев задаст не только и не столько сила оружия, экономическая интервенция США, противостояние Советам и демократическая возня политических партий, но целенаправленно заданный ретроспективный взгляд в буквальном смысле на вчерашний день. Цена исторического взгляда на события, участником которых он был, будет только расти день ото дня.

Власть над будущим

Овладение прошлым, понимал сэр Уинстон, это единственная возможность политического господства над будущим. Задав ориентиры в прошлом, он задал основные направления будущей политики в Европе. Представьте себе, что сэр Уинстон забыл бы подчеркнуть в своих мемуарах, как он неоднократно поддерживал и буквально навязывал американцам в качестве лидера новой Франции генерала Шарля де Голля. Что бы тогда было с атлантической солидарностью? И не был бы ЕС чисто континентальной затеей? Кстати, если бы не де Голль, многие политики режима Виши закончили бы свои дни не в тюремных камерах, а в кабинетах префектов и министров.

Современное управление обществом не может обходиться без развитого инструментария социального прогнозирования и планирования. Однако все то, что касается принципиально неповторимого, уникального исторического процесса остается за гранью привычных методов социального прогнозирования. Однако в политической практике, ориентированной на результат, а не на соблюдение исследовательских традиций давно, используется прием, позволяющий не только прогнозировать, но и управлять будущим.

Труд историка в конечном итоге всегда завершается повествованием о событиях, о действиях людей, движимых какими-то мотивами и в каких-то целях, послуживших (это всегда предполагается) причиной последующих событий и ставших кладезем образцов для подражания, т.е. прецедентов. Именно в этой функции исторической науки и происходит пересечение ретроспективы и перспективы, состоявшегося прошлого и предполагаемого будущего. Футуролог на обществоведческой шкале противопоставляется историку. Один не допускает сослагательного наклонения, другой рассуждает исключительно в категориях возможного или, на худой конец, вероятного. Футуролог управляет только таким обществом, которое верит в свободную волю и свободу выбора, детерминированную осознанным целеполаганием.

Острота исторического зрения

Президент Эстонии Леннарт Мери в одном из последних публичных выступлений заговорил о том, что в полувековой перспективе политическое будущее Эстонии теряется в тумане. И это говорил человек, блестяще знавший историю Эстонии и пытавшийся, как Черчилль для Великобритании, задать историческую ретроспективу для Эстонии. Из четкости и глубины исторического видения проистекают и точность прогнозов, исходящая из разнообразия сценариев, и способность планирования и осуществления планов. Иными словами, от развитости исторической культуры и исторического самосознания зависит, будет ли политическая элита страны зрячей, или подслеповатой, а то и вовсе слепоглухонемой.

Из-за неповторимости и уникальности исторического процесса его гуманитарная закономерность, на первый взгляд, ускользает от исследователя. Но это только на первый взгляд. В последние годы эстонские и финские историки — например, Магнус Ильмъярв в фундаментальном исследовании «Безмолвная капитуляция» — задавались вопросом, почему в примерно одинаковых исторических условиях Эстония и Финляндия повели себя по-разному?

В 1939 году историческая ретроспекция, т.е. собственный политический опыт и официально принятая история заставляли Константина Пятса видеть в СССР, прежде всего национальное государство русских, а Густава Маннергейма – большевиков. Отсюда и разница в прогнозах и планах: один пытается торговаться и искать компромисс, другой – сопротивляется, понимая, что с «русскими» можно искать компромиссы, а с идеологическими противниками нет.

И неудивительно, войны, в ходе которых родились финская и эстонская государственность, и по сей день ретроспективно описываются по-разному. Для финнов 1918 год – прежде всего год тяжелейшей гражданской войны. Для официальной эстонской историографии 1919 год – год успешного отражения внешней агрессии. Эстонские политики в 1920 году выторговали у Советской России для своей страны массу преференций. Финнам же пришлось зализывать раны, полученные в братоубийственной и беспощадной войне.

Понятно, что эстонская политическая элита, имея различный ретроспективный опыт, иную историческую картину мира, повела себя в 1939 году, да и в последующие годы, отличным от финнов образом. В 1944 году тогдашние руководители СССР прекрасно понимали, не желая рисковать, что сценарий т.н. «финляндизации» для страны Суоми был единственно возможной альтернативой военной оккупации и последующей советизации, ведь новая историческая идеология вошла бы в полное противоречие с финской исторической парадигмой.

Общая концепция национальной истории

Из обширного потока эстонской исторической литературы, как отечественной, так и переводной, объектом нашего рассмотрения станет совокупность школьных и гимназических учебников истории. Такое сужение набора источников продиктовано тем, что предметом нашего рассмотрения является не столько реальные исторические события, сколько исторический дискурс, господствующие исторические и мировоззренческие идеологемы. Учебники истории – особенно гимназического уровня:

1. хорошо иллюстрируют господствующее историческое мышление, т.е. корпоративную традицию;

2. являются образцом целенаправленно воспроизводимого массового представления об отечественной и мировой истории;

3. представляют собой своего рода общепризнанную масштабную линейку, позволяющую сравнивать взгляды и теории, выходящие за рамки массовых и традиционных представлений;

Важнейшей характеристикой исторического мировоззрения воспитываемого в эстонских школьниках является эстоноцентризм. Эта комплексная политико-идеологическая характеристика, часто используемая для описания интегративных процессов в современном эстонском обществе. Эстоноцентризм в мировоззрении это и императив, и «цель желанная», и критерий, и масштаб индивидуальной или групповой принадлежности к эстонскому народу.

Эстоноцентризм в историческом описании логически венчает представление о национальном государстве. Особое место эстонцев как этноса в Эстонской Республике закреплено в Конституции, через гарантии эстонскому языку культуре, а само историческое описание представляет национальную историю как путь к собственному государству. Последнее откровенно рассматривается как «чудо», а, следовательно, и как особая ценность.

В гимназическом курсе новейшей истории и истории Эстонии темы начала Второй мировой войны и утраты странами Балтии независимости рассматриваются как взаимосвязанные. Гимназист, прошедший курс новейшей истории должен знать, что виновниками Второй мировой войны, по мнению авторов учебников, в равной степени являются Германия и Советский Союз.

Высшим внешнеполитическим приоритетом СССР вплоть до 1941 г. оставалась «мировая революция», экспорт которой связывался с будущей войной[1], а для вящей убедительности представления о то, что нацисты и коммунисты в равно степени желали войны утверждается схема о трех мировых силах. «Коммунизм и нацизм, равно претендующие на мировое господство и «окончательное решение» всех мировых проблем, противостояли друг другу… Но у них был общий противник – страны с либерально-демократическим строем[2]. Подобное представление является не просто точкой зрения автора конкретного учебника, но устойчивой и повторяющейся идеологемой.

Выстраивание исторической схемы, в которой «два тоталитарных режима» противостоят «либерально-демократическому» миру, провоцируют войну, втягивая в нее соседние, ни в чем не повинные народы возможно только с использованием приемов умолчания о противоречащих концепции фактах, манипулированием общедоступными сведениями, навязыванием готовых ангажированных оценок и выводов.

Во-первых, в 20-30-х гг. СССР не входил в группу стран определявших основы мировой политики. Более того, большевистская революция вытолкнула Россию из числа мировых держав и даже региональных лидеров. Образно говоря, Советский Союз был закрытой для всех «осажденной крепостью». Попытка представить его как один их трех мировых центров сил явно продиктована ретроспекцией геополитического места СССР занятого им уже после Второй мировой войны. «Мировая революция» же в Европе 20-30-х гг. в большей степени была не фактом политики СССР, а ментальным фактором антикоммунистической внутренней и внешней политики стран как Восточной, так и Западной Европы.

Во-вторых, фундаментом для соответствующей подачи темы Второй мировой войны стала ревизия роли нацистской Германии. Учебники настаивают на экзистенциальной агрессивности Гитлера в отношении либерально-демократических стран[3]. Это — искажение действительности, т.к. Гитлер презрительно относился не к странам, а к либерально-демократическим ценностям и считал их недопустимыми у себя дома. Как свидетельствуют биографы Гитлера и его собственное программное произведение, германского вождя интересовала не «борьба с демократией», а борьба за «жизненное пространство» в рамках геополитической концепции завоевания «сердцевины мира»[4], т.е. России. Антикоммунизм и антисемитизм в этом стремлении были и причинами, и понятными обывателю идеологическими оправданиями «натиска на восток» и последовательного разрушения Версальской системы.

В «натиске на восток» Польша, не став «естественным» союзником, стала досадным препятствием. Гитлеру было все равно — завоевание или союз. Ему нужен был плацдарм. «Дело в том, что одним из непреложных условий запланированного завоевательного похода на восток была общая граница с Советским Союзом»[5].

Примечательно, что в первые годы после войны стремление Гитлера напасть на СССР, сформулированное еще в 20-х гг. было общеизвестным. Так Черчилль в своих знаменитых мемуарах «Вторая мировая война» писал, излагая военно-политическую доктрину Гитлера: «в целях своего расширения Германия должна обращать свои взоры к России и, в особенности к Прибалтийским государствам. Никакой союз с Россией недопустим».

В футурологической смысле историческая концепция «малой страны, оказавшейся между молотом и наковальней» лишает ценности и перспективы любые попытки самостоятельной политики на европейской или мировой арене, ставит под сомнение способность проводить «на своем участке» политику в интересах и от имени ЕС, культивирует политику одностороннего делегирования суверенитета органам НАТО и ЕС. А самое главное, эстонский народ избавлен от необходимости понимать и принимать решения в интересах всей Европы или любого сообщества большего, чем восточная Балтия.

Оккупация? Аннексия? Инкорпорация?

«Да, эстонский народ страдал от полувековой советской оккупации, однако следует признать , что победа Гитлера стала бы для человечества несравненно худшим несчастьем, нежели победа Сталина»[6], таким образом, учебник расценивает историю эстонского народа как жертву во имя всего человечества.

1 сентября 1939 года Германия напала на Польшу. Задним числом эту дату считают днем начала Второй мировой войны, эстонские же газеты писали тогда лишь о «польско-германском конфликте». Весной 1940 года в газетах писалось уже о войне в Западной Европе, а в июне 1940 года – после падения Парижа — война стала называться англо-германской.

28 сентября 1939 года СССР заставил[7] Эстонию заключить договор о взаимо­помощи, по которому на эстонской территории, начиная с октября 1939 года, были размещены советские сухопутные, морские и авиационные военные базы и войска общей численностью 25 000 человек. Тем не менее, мы можем сказать, что об аннексии и советизации Эстонии и речи не было. Некоторые учебники ставят риторический вопрос о возможности вооруженного сопротивления. Причиной уступки ультиматуму называется желание избежать жертв.

Описывая события весны и лета 1940 года, эстонские историки предлагают гимназистам сразу все три версии изменения политико-правового статуса Эстонии, (оккупация, аннексия, инкорпорация) несмотря на то, что юридически они между собой различаются, а представления об аннексии и инкорпорации просто противоречит эстонскому законодательству[8]. Впрочем нужно отметить, что учебники вообще избегают давать какие-либо определения, пояснения и примеры, чтобы раскрыть юридический, политический и исторический смысл понятий «оккупация» и «аннексия».

Разгром Гитлером Франции, завоевание Дании и Норвегии и многократно возросшая угроза войны с Германией и ее союзниками побудили вождей Советского Союза поменять политику «присутствия» в Прибалтике на политику «советизации». Советизация Прибалтики сопровождалась характерным для политического режима, сложившегося в СССР, способом разрешения реальных и мнимых политических противоречий, иными словами — репрессиями по социальным и идеологическим признакам. Формы, методы, механизмы, правовая база и идеологическое оправдание массовых репрессий к 1940-му году сформировались и стали привычным инструментом в политическом арсенале правящей большевистской партии. Отвечая на вопрос: могла ли советизация Прибалтики осуществляться без силовых, репрессивных методов политического воздействия? можно определенно ответить: «Нет». Подобные методы политической борьбы ранее – начиная с октября 1917 года — применялись руководством партии большевиков на остальной территории СССР и, прежде всего, в России. И гораздо более масштабно и жестоко, чем в Прибалтике.

В футурологическом измерении противоречивость и неопределенность историко-правовых оценок подрывает внутреннюю солидарность нации, делает ее в ментальном смысле зависимой от наличия или отсутствия «внешней угрозы»

Неоконченная война

За последние два десятка лет официальные, вошедшие в школьные учебники представления о роли и месте Эстонии и эстонского народа во Второй мировой войне радикально поменялись. Первоначальное постсоветское представления для эстонцев о войне как братоубийственной трагедии сменилось утверждением, что Эстония войну проиграла: «Приходится признать, что Эстония оказалась в числе проигравших Вторую мировую войну. В результате войны Эстония на много лет подпала под власть СССР, и все решения по Эстонии принимались отныне в Москве»[9].

Тем не менее, сотрудничество с немецкими оккупантами учебники истории представляют скорее вынужденным, чем добровольным и сознательным. Тем не менее, и в этой причудливой конфигурации эстонские учебники истории видят, прежде всего, борьбу за свободу[10].

Строго говоря, борьбой за свободу именуются лишь бои, которые вели эстонские подразделения СС, вермахта, частей охраны тыла, люфтваффе и т.д. на территории Эстонии. Но и участие эстонцев-добровольцев в сражениях под Сталинградом, карательных операциях в Белоруссии и Псковской области, охране концлагерей в Донбассе и оборонительных боях в Польше тоже соучастием в агрессии и оккупации не называется.

Для современной Эстонии, чрезвычайно чувствительной к оценкам участия ее граждан в войне в мундирах вермахта и СС, сама война условно делится на четыре периода. Первоначальный этап включает в себя повествования о сопротивлении – т.н. Летняя война — и советских репрессиях июля августа 1941 года. Жители Эстонии рассматриваются как страдающая сторона, возлагавшая на Гитлера надежды на освобождение и восстановление независимости[11]. Надежды не оправдались.

Второй этап связан с немецкой оккупацией, с крахом надежд на восстановление независимости, с тем, что часть молодых эстонских мужчин добровольно вступила в ряды местной «Самообороны» (Omakaitse), в восточные и полицейские батальоны. «Достойно сожаления то, что зачастую их действия сопровождались неоправданной жестокостью»,[12] — деликатно сожалеет один из учебников. Другой учебник прямолинейно констатирует, что на совести этих «добровольцев» «массовые репрессии, осуществлявшиеся без суда и следствия. Начало им было положено летом 1941 года, незаконной деятельностью лесных братьев, а подлинный размах они приобрели после создания немецкой службы безопасности (СД). За годы оккупации в эстонских концентрационных лагерях погибло 125 000 человек. Основную их часть составляли советские военнопленные и евреи[13], привезенные из Западной Европы; эстонцев среди уничтоженных было 4000 – 5000 человек. При этом осуществляли репрессии главным образом именно эстонцы»[14].

Тем не менее, эстонским школьникам рекомендуется гордиться созданным в феврале 1943 года добровольческим батальоном СС «Нарва» (1-ый батальон Эстонского Легиона СС). Батальон тут же был приведен к присяге и отправлен на Украину в состав голландского полка «Вестланд» танковой дивизии СС «Викинг». «Нарва» должна была сменить батальон финских добровольцев СС возвращавшихся на родину. Карл Густав фон Маннергейм оказался дальновиднее, чем эстонские «национальные силы» и сделал все, чтобы в СС не было финских, тем паче добровольческих, подразделений.

Третий период войны, в отличие от достойного сожаления предыдущего, связан с защитой отечества от наступления Красной Армии с января по сентябрь 1944 года. Именно этот период рассматривается как «борьба за свободу», как «справедливая» война эстонцев за национальные интересы политически не связанная с предыдущим периодом. Историки осознают, что это не более чем идеологическая манипуляция, но в качестве оправдания используют тот факт, что со второй половины 1943 года была немцами введена принудительная мобилизация и то, что пресловутая 20-я дивизия СС (эстонская №1) была сформирована в январе 1944 и в основном использовалась в Эстонии на фронте. «В поддержку проведения мобилизации выступили и национальные силы во главе с последним премьер-министром Юри Улуотсом»[15]. Утверждается, что больной раком Улуотс надеялся, что удастся предотвратить «оккупацию», а Запад поможет.

Четвертый период связан с крушением надежд на восстановление независимости силой оружия и «оккупацией», т.е. установлением (восстановлением) советских государственных и политических институций.

Выделение в качестве героической страницы эстонской истории одного искусственно выделенного периода Второй мировой войны зиждется на попытке игнорировать военную, политическую, экономическую и историческую взаимосвязь временных периодов и субъектов мировой драмы 1939 – 1945 гг. В мировоззрении эстонского школьника останется представление о сопротивлении Красной Армии во имя Эстонской Республики и поражение в этой борьбе. Участие же в гитлеровском «походе на восток», тотальной войне и преступлениях против человечества списываются на отдельных лиц, обуянных местью за преступления большевиков. А вся война станет совершенно чуждым эстонцам конфликтом двух тоталитарных режимов.

Сегодняшняя официальная точка зрения на историю Эстонии подразумевает, что начиная с 1939 года, страна пережила три оккупации: первую советскую, затем немецкую, а потом снова – советскую. Эстонцы – бойцы РККА и ВМФ в этой исторической парадигме рассматриваются либо как предатели-коллаборационисты, либо как жертвы, насильно поставленные под ружье оккупационным режимом. Как факт наличие граждан Эстонии ветеранов Красной Армии признается, но на практике в СМИ, в исторических исследованиях, музейной работе, публицистике и литературе их история замалчивается.

Логика предустановленной исторической парадигмы предполагает, что и бойцы немецких охранных батальонов, карательных команд и 20-й дивизии войск СС тем более – жертвы оккупационного режима, вынужденные надеть чужой мундир под страхом смерти. Официально считается, что Эстонская Республика, будучи оккупированной территорией, в войне ни на какой стороне не участвовала. Более того, самопровозглашенное 19 сентября 1944 г. правительство Отто Тийфа в точности повторило маневр Комитета спасения Эстонии 24 февраля 1918 года и провозгласило Эстонию нейтральной страной. Однако, в последние несколько лет эстонские политики, оценивая рассматриваемый исторический период, ведут себя так, как будто бы Эстония в войне все-таки участвовала, воевала против СССР и война эта была совершенно самостоятельной и справедливой.

Нынешняя позиция эстонского государства прямо и недвусмысленно была выражена 9 мая 2006 года министром обороны Эстонии Юргеном Лиги. «Мы должны на государственном уровне ясно сказать, что ваша борьба в 1944 году была борьбой за свободу Эстонии»[16], — подчеркнул Лиги, выступая на митинге ветеранов, которые воевали на стороне гитлеровской Германии против вооруженных сил СССР.

В политическом смысле последовательно проводимая идеологическая схема, что Советский Союз спровоцировал войну с целью экспансии и порабощения соседей, был на первом этапе войны союзником Германии и вместе с ней противостоял демократическим странам, схватился с Гитлером в борьбе за мировое господство и победил, уже предполагает рассмотрение всей последующей истории как продолжение «борьбы прогрессивного человечества за свободу», утраченную в 1945 году.

Футурологическая перспектива в свете сложившихся представлений о роли Эстонии во Второй мировой войне допускает представление, что война в Эстонии не получила общепризнанного справедливого завершения да и завершения вообще, поэтому может и должна быть продолжена политическими средствами.

В чем состоит политическая прозорливость Леннарта Мери, упорно возвращавшегося к самым потаённым уголкам отечественной истории, чтобы прояснить политическую перспективу эстонского государства? В том, что ясность и глубина исторической перспективы прямо зависит от ясности и глубины исторической ретроспективы

Отчетливость, ясность и глубина исторической ретроспективы означают и доступность в массовом интеллектуальном обороте исторических источников и производных от них документов и книг, и поставленные вопросы, и сформулированные проблемы, и предложенные варианты решений, и общепризнанный плюрализм, как на научном, так и на художественном уровне. Все это позволяет осознавать общественные и политические цели и самое главное – средства их достижения. Последние же делить на средства допустимые, и средства, не имеющие оправданий.

Практически же в социальном прогнозировании, разработке общественных сценариев и реализуемых планов отчетливость исторической ретроспекции позволяет уделить внимание практически важным деталям, в которых как раз и «кроется дьявол». Футурологические сценарии становятся более определенными и по-настоящему прогностическими. А локальные исторические картины становятся составной частью мировой исторической картины, т.е. составной частью исторических представлений соседей.

 Илья Никифоров, Русское Академическое Общество, Союз организаций российских соотечественников Эстонии