Новое согласие
 

Сегодня "Запад" - это прежде всего синоним понятия "развитые страны". И поэтому Западом, можно сказать, стала, к примеру, Япония, сохраняв при этом национальную самобытность. "Восток" связывается, в первую очередь, с представлением о развивающихся, неприсоединившихся странах. То же и "Юг" - латиноамериканские и африканские государства.

Современное расположение геополитических "магнитных полей" вносит изменения в привычную самоидентификацию культур. К примеру, вдруг обнаружилось, что наша страна, считающая себя и считавшаяся после 1917 года, как минимум, сопоставимой с Западом и даже в чем-то его превосходящей, неудержимо устремилась в русло отсталости, едва ли не по низшему разряду качества жизни "третьего мира", с чем не хочет мириться патриотическое сознание, против чего досадливо негодуют чувства, однако, факт налицо. На взаимодействии культур скоро скажутся и другие политические перемены, что широко дебатируется.

Хотя бы то, что перестала существовать двухполюсная структура мирового сообщества, десятилетиями бывшая незыблемой. Немаловажную роль будут играть и такие новые обстоятельства, как крушение режимов, именовавших себя социалистическими, естественная кончина концепции непрекращающейся классовой борьбы, а также то, что наше общество стало обходиться без непременного путеводителя - идеологически единственной правильной линии и даже без авангардной партии как исключительной формы власти.

Более того, как известно, перестал существовать СССР, формируется некое новое сообщество с неотчетливо пока представимым политико-правовым, экономическим и, соответственно, культурным пространством.

Какой ты станешь теперь, Россия?

Трудно предугадать. Тем не менее в насущных поисках незаемного, обретаемого через страдания пути одоления хаоса - к возрождению и процветанию не должна быть отбрасываема неотъемлемая исторически для нашей самобытности проблематика взаимодействия культур России и Запада. Причем рассматриваемая не с одной лишь негативной стороны, как нередко теперь бывает, - разумеется, небеспричинно. А и с плодотворной. Для этого надобно настроить себя также на то, чтобы скорее оставить в прошлом все, так или иначе делавшее Россию в продолжение десятилетий культурным гетто.

Россия была и останется Россией. В том числе как особая составляющая Запада. Без России Запад - не вполне Запад. Без Запада и Россия -не сполна Россия. Так распорядилась история, что эта двоичность - один из магистральных векторов и предлежащего развития. Всегда она была значима для судеб России, для самопознания, лучшего понимания, а значит - исполнения своего предназначения. Эта извечная двоичность адресована и нам, современникам нынешних катаклизмов, чтобы вернее ориентироваться в собственном выборе.

Для начала заглянем в угодья культуры художественной, присмотримся к тому, как они становились и стали общим, национально многоцветным садом людей, народов. Пусть этот краткий экскурс послужит неким подступом к более общим - философским, политологическим размышлениям.

Не столь уж давно Запад даже географически являл собой в культурном отношении очевидную раздробленность. Так, длительное время континентальная Европа понятия не имела, что на другом берегу Ла-Манша, в культурном обиходе соседней нации присутствует такая величина, как Шекспир. Понадобилось 117 лет (это рядом-то живя) после смерти великого английского драматурга, чтобы случайно оказавшийся на его родине Вольтер, немало изумившись, познакомил вначале французов, а затем и других европейцев с искусством Шекспира (см. "Философские письма"). И насколько же курьезным оказалось то первое знакомство!

В культуре тогдашней Франции неколебимо законодательствовал классицизм. Общество было единодушно в том, что и сам язык и правила всех литературных форм окончательно выработаны и установлены. Господствовала твердая уверенность, что и в государственном строе, и в искусстве все определено и во всем достигнуто возможное совершенство: "Всякий писатель видит в своей эпохе нечто законченное. Бюссюэ, Декарт, Бучло царят каждый в своей области, как Людовик XIV - в своем государстве.

Они догматизируют с непоколебимой уверенностью, правят церковью, философией и поэзией, как правит король своей страной"².

Неудивительно поэтому, что Вольтер, признав в Шекспире "яркий, мощный, истинно высокий талант"³ и даже попытавшись ему подражать в собственных драматургических опытах, тем не менее (выйдя целиком из той культуры, о которой я веду речь) считал, что, к примеру, "Гамлет" - "грубая и варварская пьеса, которой не потерпела бы самая низкая чернь Франции и Италии"⁴.

В восприятии Вольтера у Шекспира "не было ни малейшего проблеска хорошего вкуса и ни малейшего знания правил"⁵ (все того же классицизма). Вольтер до такой степени негодовал по этому поводу, что как-то в сердцах заметил, опять же о "Гамлете": "Можно подумать, что это произведение - плод воображения пьяного дикаря⁶.

Для лучшего исторического осмысления складывавшегося культурного взаимодействия России и Запада, а также на самом Западе стоит принять во внимание, что классицизм, получивший широкое распространение и продержавшись в течение почти трех веков, был не в последнюю очередь порождением внутренней отьединенности прежде всего самих людей верхнего слоя общества - их во многом искусственного, вычурно этикетного тогда, аристократического существования.

В ту пору не только искусство, но и жизнь не мыслились иначе, чем в рамках "самых строгих правил". Не в одной лишь Франции "умение жить" безоговорочно требовало от человека стереть свою индивидуальность. Проявление личного "я" претило окружающим, пожалуй, больше, чем что-либо.

Вообще, светский человек обязан был жить на глазах общества. А для такой официально-парадной жизни ему надобно было иметь сердце, чуждое искренней, задушевной привязанности, и не обремененный противоречиями ум.

Супружеская любовь представлялась смешной, свойственной только мелким людям - свет презирал такие нежности. Дети росли почти отчужденными от семья: родители едва говорила с ними - лишь изредка, ради приличия удостаивали их холодной ласки. В свою очередь, и те привыкали относиться с церемонной почтительностью к родителям, страх перед которыми преобладал над любовью. Отец с полнейшим равнодушием поручал сына какому-нибудь гувернеру и благодаря строгому этикету совершенно ограждал себя от стеснительных проявлений детской нежности.

Вообще семейное чувство, как и все естественное, подвергалось гонению в кругу великосветского общества, где человек должен был выказывать только то, что всем одинаково приятно.

В искусстве всесилие правил и, соответственно, авторитетов также было незыблемым - благо они покоились на образцах античности. Корн ель, согласно его собственному заверению, отрекся бы от своего "Седа", если б оказалось, что эта трагедия написана вразрез с великими и всеобъемлющими правилами, завещанными Аристотелем. А Буало недоумевал, как осмеливаются оспаривать принципы его "Поэтики" после того, когда он во всеуслышание заявил, что они прямо заимствованы у Горация. Даже один из наиболее свободных и независимых поэтов, каким был Лафонтен, и тот установил для себя правила, основанные целиком на безусловном следовании древним ("так сказал Квинтиллиан").

Как видим, страны Запада долгое время и сами-то не были внутренне готовы к восприятию и взаимодействию инонациональных культур - разве лишь к миссионерскому внедрению в них абсолютистской диктатуры классицизма как единственно вершинного образца. Это сказывается на отношении не только к тогдашнему настоящему, но и к культурному прошлому самой Европы.

Высокомерно третировались "растрепанная" литература и искусство средних веков. Героические песни, рыцарские романы, богатство лирических форм, созданных поэтическим воображением трубадуров, пленительно непосредственная, трогательная драматургия были отброшены как недостойные, плебейские. А причудливая фантастика готических соборов казалась порождением невежества. Она оскорбляла глаз, признававший красоту лишь асимметрии линий и строгой пропорциональности форм. Неудивительно, что при таких установках открытие для Запада Шекспира оказалось поначалу нонсенсом.

Словом, не станем забывать: у взаимодействия культур в том его виде, какой мы имеем ныне в виду, сравнительно короткая истерия. Понадобилось многое, и не в последнюю очередь проницательность, настойчивость неутомимой путешественницы по Скандинавии, России и Восточной Европе мадам де Сталь, чтобы продолжительная культурная разобщенность Запада начала, наконец, преодолеваться - сперва концептуально, а вслед за тем практически. Понадобился и Руссо, который первым противопоставил классицистически-просвещенческому злоупотреблению холодным анализом я апологией разума философию сердца - установку на приоритет совести (мы должны чувствовать истину, прежде чем познаем ее"). Понадобились Ломоносов, Чаадаев, Пушкин.

Гете исполнилось 29 лет от роду, когда умер Вольтер. Вместе с тем, Гете - живой современник нашего Пушкина. Какой короткий отрезок временя от упомянутой культурной отъединенности соседствующих стран и народов до качественного скачка к сближению, благодаря которому в Европе появляется то, что вскоре позволило ей стать культурной целостностью, характеризуемой впоследствии понятием "Запад".

Имею в виду подмеченное и осознанное впервые Гете: известную мысль о том, что на глазах его современников рождается совершенно новое явление - мировая литература, и долг каждого, кто к этому причастен, всячески способствовать ее скорейшему пришествию. Этот взгляд разделял и Пушкин.

Как культурная общность современный Запад начинается с появлением феномена мировой литературы, с осознания европейскими литературами - в их числе и русской - своей принадлежности к некоему культурному целому. А ведь это всего лишь начало XIX века - совсем недалеко от нас.

Пушкин больше других в тогдашней России размышлял над тем, в чем единство русской литературы с европейской и в чем отличие. Он пришел к оригинальному и глубокому выводу: единство заключено в том, чем самобытная русская или иная литература обогащает собой, своими высшими достижениями мировую, другие литературы, за счет чего эти достижения становятся всеобщим достоянием культуры.

Согласимся, это совсем не то, нежели более позднее и по преимуществу классовое упование на "благостыню интернационализма"⁷, если воспользоваться ироническим выражением малоизвестного у нас оригинального нидерландского историка Йохана Хейзинги (в его книге "В тени завтрашнего дня", вышедшей в Европе в 1935 году).

Убежден: емкий пушкинский критерий применим для достоверного осознания и современного (при всей нынешней специфике) взаимодействия культур России и Запада.

На этом уровне обобщения можно констатировать некую устойчивость однажды смоделированного историей состояния, несмотря на несомненность перемен.

То, что первыми уловили, по достоинству оценили и мощно продвинули вперед Гете и Пушкин, обозначив понятием "мировая литература", продолжает иметь место, говоря языком сегодняшнего дня, как общечеловеческие ценности. Принадлежность к ним национальных культур сохраняет свою универсальную значимость, которая сделалась еще более разительной за минувшие после Пушкина полтораста лет.

Отмеченный масштаб, конечно же, отнюдь не отменяет более частных и тоже правомерных подходов. Хотя бы, к примеру, того, что для немецких писателей консервативного толка граница между Западом и Востоком до сих пор проходит между Германией и Францией, отчего Германия, по-прежнему, воспринимается как своего рода Незапад. Западом же считаются Англия, Франция. Томас Манн писал об этом в "Размышлениях аполитичного", где как раз идет речь о конфронтации между Германией и Западом. Впрочем, эта традиция быстро затухает, похоже - безвозвратно.

Не исключено, что подобным образом когда-нибудь и Россия перестанет восприниматься как Незапад. В плане художественной культуры для этого исторических фактов достаточно и, несомненно, еще пребудет. Необходимо лишь их адекватное постижение и на Западе, и в России. Между тем не только там, а и тут это дается с трудом, притом оказывается по плечу немногим.

Чтобы к этому уверенно придти, нужно быть знатоком литературы, изобразительного искусства и архитектуры, музыки, театра, народного творчества, религий - словом, культур разных стран и эпох в их всеобъятности. Таким был, к примеру, один из замечательных умов, подобно другим нашим соотечественникам оказавшийся в 1924 году в Париже, где и окончил свой земной путь в 1979 году, Владимир Вейдле.

Стоит воспроизвести некоторые выводы из его статьи 1956 года относительно европейскости России, ее поворота к Западу, не придуманного, а отгаданного Петром⁸.

Уже древняя Русь, впитавшая византийские истоки, была Европой, то есть обладала основными предпосылками европейского культурного развития. Тем не менее в силу обособленности, особенно в московский период, а также на протяжении трех веков татарского ига Россия могла выпасть из Европы, чего, однако, не случилось. Петр окончательно восстановил европейское единство (с Россией), что ярко выразилось в культуре. Все, созданное затем за два века петербургской ее истории, засвидетельствовало это.

По мнению и некоторых других видных представителей первой эмигрантской волны, Пушкин, Толстой, Достоевский, коих Федотов в своей упомянутой книге назвал "венценосцами русского народа", не забыв православных

корней, сумели создать живой синтез ценностей западной культуры с основными принципами православия⁹.

Вейдле рекомендует судить о нации, как и о личности, не только и даже не столько по корням ее, сколько по ее плодам. А плоды в данном случае таковы: благодаря тому, что трудом поколений от Петра до Пушкина вся Европа принадлежит России, вся Россия - Европе, именно в XIX веке обретает окончательное своеобразие свое Россия в сложном европейском единстве.

И далее вплоть до новейшего времени Европа - многонациональное целое, неполное без России, а Россия - европейская нация, не могущая вне Европы достигнуть полноты национального бытия. По меткому выражению Вейдле, утверждаясь в Европе, Россия утверждалась в себе.

Строго говоря, тема "Россия и Запад" несколько однобока в том контексте, в который она здесь по преимуществу поставлена. Должна бы быть рассмотрена еще одна грань проблемы - о евразийстве России, что стало активно дебатироваться с 20-х годов нашего века и все более занимает умы. Этому отдали дань и Александр Солженицын, и Андрей Сахаров. Свой поворот теме евразийства отечественной культуры -мол, зачем быть последними (азиатами) в Европе, лучше уж первыми (европейцами) в Азии -задал кинорежиссер Никита Михалков в статье с полемическим заголовком "Мы не задворки Европы, мы - ворота Азии"¹⁰.

Здесь опять-таки требуется солидная эрудиция. Поэтому снова сошлюсь на Вейдле, по мысли которого Евразия как "месторазвитие" - плодотворная формула, многое объясняющая в русской истории, при условии не считать месторазвитие предопределением.

Доводы - убедительные. Православие можно назвать восточным христианством, но его нельзя назвать христианством азиатским. Русскую культуру справедливо считают восточно-европейской, памятуя, что родилась и развилась она не в Азии, а в Европе. Россия - Евразия лишь в той мере, в какой, положим, Испания - это Еврафрика. То есть ни о евразийской именно культуре применительно к России, ни о еврафриканской в отношении Испании говорить не представляется возможным, а только о чертах культур Востока и Африки, занесенных в эти национальные культуры больше, чем в другие страны Европы.

Вот почему и Византия, и Россия - это действительно не Азия. Они, как и весь западный мир, вырастают из античной и христианской основ европейской культуры. Восток и Запад единой Европы потому и плодотворно противополагать, сравнивать друг с другом, что они внутренне объединены великим духовным наследием (античностью и христианством), воспринятым по-разному, но от этого не утратившим единства. Напротив, преумножившим его, тем паче с начала XIX столетия.

Стало быть, по становому хребту культуры Россия не Евразия, а ежели и может быть рассматриваема как таковая, то только в некоторой степени. Россия - это европейский Восток. По логике, думается, аргументированной, дело Петра было лишь естественным завершением того кружного исторического пути, который начался перенесением римской столицы в Константинополь и кончило я перенесением русской столицы в Петербург. Впрочем, применительно к послеоктябрьской полосе российской культуры требуются определенные дополнения, коррективы. Но это - отдельный разговор, вдобавок, сути сказанного выше он не меняет.

Если задуматься над тем, что конкретно в сфере художественного творчества дало для отечественной словесности и культуры взаимодействие России и Запада, то должны будем признать: скажем, в самом начале XIX века приобретение было значительным, оказавшимся органичным еще и потому, что явилось ко времени - навстречу назревшей потребности самой русской литературы. Я имею в виду ее историзм.

Человек в история изображался у нас так или иначе и прежде. Но историю в человеке, его к ней глубокую причастность, тем самым человека как подлинно исторического персонажа стали художнически постигать, находить для этого соответствующие, именно реалистические средства, пожалуй, только после Великой французской революции. Это озарение является русской литературой сполна лишь в 20-е и особенно 30-е годы прошлого века. История вторгается в мир образов сквозь призму личности даже и "маленького" человека - как субъекта, а не просто объекта истории.

Русский реализм, как никакой другой, глубоко соотнес личность с бытием народа. Пушкин нашел классическую формулу подлинного историзма литературы: "Человек и народ. Судьба человеческая - судьба народная¹¹. С тех пор это у нас в крови.

О значении великой русской культуры, в том числе для Запада, нет нужды говорить пространно. К примеру, творчество Чехова вот уже почти столетие подряд признается британскими специалистами как явление, поворотное и в истории английской литературы.

Не стану углубляться здесь и в пореволюционное русское зарубежье - литературу, искусство, философию¹². Отмечу лишь, что для отечественной гуманитарной интеллигенции, поневоле оказавшейся за границей, в разных ее поколениях одной из существенных (по собственным признаниям и творческим результатам) оказалась и проблема взаимопроникновения, взаимопризнания, синтеза - в условиях эмиграции -русской я других культур Запада.

Уместно напомнить: начало систематическому осмыслению и разработке этой проблемы, что разрослось затем в широкоохватную, плодотворную традицию русского зарубежья не только в Европе, а и в Америке, положил созданный в Париже в 1930 году сборник-журнал "Числа". Во вступительной статье к его первому выпуску говорилось, в частности, следующее: "Мы присутствуем при непрерывном впитывании Европой каких-то русских влияний и сами, каждый по мере сил, в какой-то, может быть еле ощутимой, но все же несомненной степени, этому помогаем".

Их изначально вдохновляло то, что "за нами Россия и ее Пушкин¹³. Каждый на свой лад, они так или иначе приходили к тому, говоря словами Владимира Набокова, что "всякая страна живет по-своему и всякий человек - по-своему. Но есть кое-что вечное"¹⁴.

Много воды утекло с тех пор. Много накопилось интеллектуального, художественного материала-изысканий, обретений пореволюционного русского зарубежья, нуждающихся (по праву и с подобающей полнотой) быть введенными в проблематику взаимодействия культур России и Запада.

Безотносительно к долгому спору славянофилов и западников, который не буду здесь затрагивать, для русских писателей, художников характерно неустранимое, постоянное желание проникнуть в тайну России, разгадать ее судьбу. Вспомним гоголевские слова из второго тома "Мертвых душ": "Где же тот, кто бы на родном языке русской души нашей умел бы нам сказать это всемогущее слово: ВПЕРЕД? Кто, зная все силы и свойства и всю глубину нашей природы, одним чародейным мановением мог бы устремить нас на высокую жизнь? Какими слезами, какою любовью заплатил бы ему благодарный русский человек!¹⁵.

Оказавшись на одной из первых выставок французских импрессионистов, Крамской писал из Парижа Стасову (21 июля 1876 года): "Не шутя говорю, во всех таких вещах есть бездна и поэзии, и таланта, только, знаете, нам оно немножко рано"¹⁶. Отдавая должное живописному новаторству импрессионистов, Крамской тем не менее придерживался того, что у русских художников своя, другая судьба, покамест дело передвижничества остается народной потребностью в России.

А в 1880 году, в статье "Судьбы русского искусства" он сформулировал заветную мысль почти по-пушкински: "Я стою за национальное искусство, я думаю, что искусство и не может быть никаким иным, как национальным. Нигде и никогда другого искусства не было, а если существует так называемое общечеловеческое искусство, то только в силу того, что оно выразилось нацией, стоящей впереди общечеловеческого развития. И если когда-нибудь, в отдаленном будущем, России суждено занять такое положение между народами, то и русское искусство, будучи глубоко национальным, станет общечеловеческим"¹⁷.

Национальное, патриотическое начало благодетельно и для людей, и для народов. В нем нет фатальной предопределенности к противопоставлению, тем паче к вражде, каковые вызываются либо внешними неблагоприятными обстоятельствами, либо являют собой совершаемое по ошибке извращение национальной идеи, лжепатриотизм. Необходимо всерьез считаться с тем, что по своей изначальной сути национальное, особенное есть соучастие, сопричастность - обязательное условие всечеловеческого. "Я за тот интернационализм, - говорит Валентин Распутин, - в котором, не мешая друг другу, а только дополняя, будет существовать расцветка всех наций"¹⁸.

Если что-либо угрожает самобытности, искажает ее, то это - угроза культуре и как таковой. Вот почему тревогу и боль за свою культуру или восхищение ею - словом, глубокое с нею родство, надобно причислить к Олимпу человеческих ценностей.

Мысль, конечно, не новая, да все никак у нас не приживается. Для ее подкрепления сошлюсь снова на Гете, ум и талант которого столько же всечеловечны, космополитичны, сколько и национальны, что, повторю, наиболее естественно: "Для каждой нации хорошо только то, что ей органически свойственно, что проистекло из всеобщих ее потребностей, а не скопировано с какой-то другой нации"¹⁹.

И далее Гете развивает свою идею, аппелируя, как это ни парадоксально на первый взгляд, к доводам всеобщности (революции - с одной стороны. Божьему промыслу - с другой).

"...Все попытки вводить какие-то чужеземные новшества, поскольку потребность в них не коренится в самом ядре нации, нелепы, и все революции такого рода заведомо обречены на неуспех, в них нет Бога, ибо участвовать в этой нелепице ему не пристало. Если же у народа действительно возникает потребность в великой реформе, то и Бог за него, и удача будет ему сопутствовать. Бог был за Христа и первых его последователей - ибо впервые возникшая религия любви являлась тогда насущной потребностью народов. Был он и с Лютером, так как в лютерово время люди уже стремились очистить это исковерканное попами учение"²⁰.

Тем более несправедливо винить народ, его культуру за выраженное стремление деятельно войти на равных в семью человечества. Однако и это частенько ставится в упрек. Так, в последнее время у нас акцент делается на том, что еще со времен Петра мы, Россия, навязываем себя Европе в качестве ее органической части. Вспоминают и сравнительно недавнее "Догнать и перегнать!" К этому же нередко сводят нынешние аппеляции к всечеловеческим ценностям, общеевропейскому дому. Однако не следует усматривать здесь проявление комплекса неполноценности. И в России, и на Западе, и повсюду на земле издавна пробивает себе дорогу великая потребность культуры - стать действительно всеобщим единством самобытностей.

Если мысленно представить себе пока еще не написанную - систематическую, целостную - историю взаимодействия культур России и Запада, то не обойдется без страниц, даже, вероятно, томов и о негативном (с той и другой стороны) в накопленном опыте. Особенно в сфере правовой, политической культуры, а также выросших на этой основе массовых представлений и устремлений.

Одно из наиболее драматичных - когда коллективистские идеи западных социалистических учений, в ту пору злободневно нацеленные на преодоление там крайностей индивидуалистского мировоззрения (но никак не на умаление индивидуальности и уж тем более не на абсолютизацию надличного, общего), оказались перенесенными, без учета этой специфичной для тогдашних тенденций капитализма на Западе нацеленности, просто как таковые, на российскую почву.

А здесь и без того был "перебор" общего при явном "недоборе" личного. И так-то человек в России находился под ощутимым гнетом надындивидуального (самодержавного, общинного) и еще далеко отстоял от того, чтобы явить собой самодостаточную значимость, наделенную вольным выбором.

Казалось бы, в России, напротив, велика была потребность во влиятельных идеях, утверждающих самоценность личности - опять же без умаления соборного, без отрицания или принижения общего, тем паче национально объединяющего. Потребность была даже в возвеличивании индивидуального ("Человек - это звучит гордо!"), во многом придавленного на тот момент особого рода коллективным.

АН нет. Произошло противоположное. Привнесенная с Запада идеология безусловного подчинения именно классовому всего остального и, в первую очередь, личного, наложилось на отечественные, по-своему тоже гипертрофированные, приоритеты общего и подавление индивидуального. Доведенный едва ли не до степени отрицания, игнорирования личного, лейтмотив классового в соединении с массовым привел к образованию гремучей смеси страшной разрушительной силы.

Вместе с взрывом взметнулось такое, в результате чего суверенность человека, так и не обретшая себя сполна в России, оказалась повергнута вовсе, ураганно сметена, превращена в ничто²¹. Сейчас мы пытаемся отыскать в себе и вокруг себя ее затерявшийся след. Этим озабочены ныне и отечественная литература, искусство, философия.

Человечество меняется. Еще во времена второй мировой войны большинство низовой народной массы и у нас, и в Европе составляло крестьянство. Однако вскоре сделалось все более заметно, что этот древнейший из уцелевших трудовых классов, да и вообще деревня с ее веками сложившимся укладом - исчезают. Быт, труд, психология, традиции, культура, даже пейзаж - словом, деревня, откуда у нас вышла едва ли не наибольшая часть нынешнего старшего и среднего поколения, стала неумолимо уступать место чему-то иному, уходить безвозвратно в небытие.

Слишком заметное и непростое это событие, когда целый трудовой класс с многовековым прошлым покидает историческую арену. Те, кто остается и в дальнейшем будет жить на селе - в России ли, во Франции, в Германии, - это уже не исконное крестьянство. Социально нарождается, заселяет деревенскую землю некий новый тип труженика - набрал силу процесс исторической смены традиционного крестьянства индустриальным работником сельскохозяйственного труда.

Для Запада тамошнее раскрестьянивание видится, отзывается в умах, сердцах и воплощается художнически иначе, да и совершалось в действительности по-другому. Опять мы видим общность и в ней же - разность, глубокое несходство судеб России и Запада, связанных тем не менее неотрывно. Проблема общая и для России, и для Запада. Но она получила там и тут различное практическое и духовное разрешение.

У нас для многих выходцев из старой деревни и ее приверженцев происходящее есть не что иное, как насильственное подавление, буквально уничтожение деревни городом. Тем самым - погубление корневых основ народной жизни вследствие ориентации советского государства на пролетариат как на нечто изначально враждебное народному, национальному началу. Эта точка зрения стала у нас заметным фактором культуры-литературы, искусства, публицистики и научной мысли.

Я солидарен с суждением профессора Кена Джоуита, политолога из Калифорнийского университета в Беркли: по многим причинам "мы должны научиться жить в мире, который будет становиться все более незнакомым, непонятным и угрожающим²². Не потому ли многие ныне, быть может, безотчетно, но явно в противовес невеселой этой участи, уделяют предпочтительное внимание продолжению и трансформации давних линий - жизнеспособности устойчивых традиций культурного взаимодействия.

Общая укорененность России и Запада в европейском единстве, как и в целом всемирное культурное взаимодействие и взаимопроникновение, ныне таковы, что строение национальных культур, их устои, обычаи, колорит все менее остаются в неприкосновенности - также и в отрицательном, а не только положительном смысле. Наряду с взаимообогащением имеет место - гораздо больше, чем когда-либо в прошлом, - и взаимное обеднение культур в процессе их соприкосновения, воздействия друг на друга. Доходит до того, что в разных странах то и дело вынуждены прибегать к запретительным, защитно-ограничительным мерам.

Современные средства массовой информации одинаково служат и рельефному выявлению национальной самобытности культур, их полнокровному вхождению во всемирную культурную сокровищницу, но вместе с тем интенсивно способствуют и нивелированию национального своеобразия, его искажению, даже утрате, что несет возрастающую опасность вообще для культуры, тем паче какой-либо в отдельности.

Наперекор столь мучительному противоречию по-прежнему сохраняется в недрах народной жизни главенствующий стимул: отзывчивость мира на всемирную отзывчивость национально неповторимых культур как цельного достояния людей. К этому устремлено гуманистическое развитие. К полноте человечности.

¹ Федотов Г.П. "И есть и будет" (размышления о России и революции). - Ж-л "Человек", 1993, № 1. с. 80.
² Пелисье Ж. Литературное движение в XIX столетии. - М., 1895, часть I. Гл. I. - Классицизм, с. 3.
³ Вольтер Ф. Эстетика. - М., Искусство, 1974, с. 296.
⁴ Там же. С. 114.
⁵ Там же. С. 296.
⁶ Там же. С. 114.
⁷ Литературное обозрение. 1991, № 10, с. 79.
⁸ Вейдле В.В. "Россия и Запад". - Вопросы философии. 1991, № 10, с. 63-71.
⁹ Карташев А. "Влияние церкви на русскую культуру". - Путь (Париж). 1927, № 9. с. 33-41; Милюков П. "История Русской культуры". - Париж. 1927.
¹⁰ Российская газета. 1991. 14 декабря, а также журнал "Континент", № 70. Париж-Москва, 1992, с. 317-334.
¹¹ Пушкин А.С. Полн. собр. соч. в 10-ти томах, Т.7.-М.-Л., 1951, с. 632.
¹² Об этом см., например: тематический выпуск "Лицом к России" журнала "Диалог", 1991, № 18; Адамович Г. Вклад русской эмиграции в мировую культуру. - Париж, 1961; Афанасьев А. Неутоленная любовь. - В кн.: Литература русского зарубежья. Антология. В 6-ти тт. Том I. - М., 1990; Дельвин С. Становление и развитие культуры русского зарубежья (на материале жизни и творчества детей эмиграции первой волны). Канд. дисс. - Рос. акад. управл. Каф. теории и истории культуры.- М., 1992.
¹³ "Оцуп Н. Литературные заметки. Париж, 1961, с. 149.
¹⁴ Набоков В. Ответ на анкету о творчестве Пруста. - Числа, 1930. № 82-3, с. 284.
¹⁵ Гоголь Н.В. Собр. соч. в 6-ти томах, т. 5. - М., 1949, с. 267.
¹⁶ Крамской об искусстве. - М., I960, с. 124.
¹⁷ Крамской об искусстве. - М., 1960, с. 51-52.
¹⁸ Литературная Россия, 1992, 17 января, с. 3.
¹⁹ Эккерман И.П. Разговоры с Гете в последние годы его жизни. - М. 1981, с. 471.
²⁰ Там же, с. 471.
²¹ Мюллерсон Р. Права человека и социализм. - Я... и мир, 1992, № 1, с. 19-20.
²² Век XX и мир, 1991, №9, с. 13.