К новому согласию
 

Закончился ли в современном мире "космогонический" процесс образования новых цивилизационных моделей или вулкан истории продолжает дышать и способен к новым цивилизационным "выбросам"?

Если закончился, то это значит, что период "цветущего многообразия" остался позади и отныне перед всеми народами возникает простая дилемма: или присоединиться к западной модели, или прозябать на варварской периферии с перспективой скорого исчезновения вообще.

Ясно, что конец истории более всего импонирует сознанию, стремящемуся к скорой стабилизации мира, уставшему от чудовищной неустроенности XX века. Понятно, почему этот вывод так близок и нашим западникам как современным людям, противопоставившим свою веру в цивилизацию революционному катастрофизму архаичного пролетарского гетто. Поэтому важнейшей теоретико-методологической проблемой евразийного проекта для России является последовательное размежевание с революционным катастрофизмом, который, как показал опыт, не создает новые цивилизационные модели и миры, а разрушает любую цивилизационную инфраструктуру, провоцируя опасные провалы общества в пучину хаоса.

В то же время, евразийский проект дистанцируется и от почвенническо-изоляционистских установок, связывающих плюрализм цивилизации и культур с фатальностью уникальных судеб народов, перед которой бессильна мировая история и любые внешние влияния. Здесь нам открывается один парадокс: западничество и почвенничество представляют, каждое со своей стороны, крайности антиисторизма.

Евразийский проект в мировоззренческо-методологическом отношении строится на следующих презумпциях:

- о возрастающем влиянии экзогенных факторов, появляющихся либо в форме того или иного "вызова", либо в форме соблазнительного примера. В любом случае отмолчаться невозможно, и в этом смысле изоляционизм представляет собой запоздалую и потому бессильную форму культурного протекционизма;

- о невозможности игнорировать культурно-цивилизационное многообразие мира, которое и впредь будет сохраняться, обретая новые формы;

- о том, что творческое прочтение чужого опыта предпочтительнее пассивного заимствования.

Следовательно, евразийский проект не является ни почвенническим изоляционизмом, ни новым изданием "формационного подхода" - поиском "третьего пути" между капитализмом и социализмом. Речь идет не о наперед заданной траектории "третьего пути", а о бесконечном разнообразии путей, связанных с наложением цивилизационных универсалий современного мира на унаследованные "коды" сложившихся культур и цивилизаций.

Много неудобств представляет само "евразийское" название, достаточно скомпрометированное нашими евразийцами 20-х годов и современными российскими ультраправыми. Однако этому названию трудно найти альтернативу. Ведь речь идет о специфическом типе цивилизации, раскинувшейся на просторах Евразии и не являющейся ни собственно славянской (панславизм здесь, следовательно, не годится), ни исключительно православной, ни европейской или азиатской. Попытки сделать ее чисто восточной были - и они приводили к застою и вырождению, причем столь быстро, что прибегать к "перестройке" приходилось уже в третьем-четвергом поколении, считая от основателей деспотий (будь то Иван IV или большевики). Были и попытки сделать ее либерально-европейской - распад и деморализация наступали несравненно быстрее, чем в первом случае, и опять-таки кончались деспотией.

В нормальном же случае Россия никогда не выступала как восточная деспотия с характерным для нее тотальным государственным регламентированием общественной жизни и стремлением к униформизму. Такую экстремальную модель удалось осуществить лишь большевикам. Старая Россия представляла собой суперэтнос, управляемый не националистической, а особой "цивилизационной" монархией, которая была либеральной в специфическом смысле слова: в смысле терпимости к плюрализму образов жизни, верований, этнических традиций. Словом, это была терпимость к плюрализму культур, что и составляет основную специфику цивилизационных образований. Россия эволюционировала в направлении от национально-государственной к цивилизационной идее, но ее эволюция была прервана катастрофой 1914-1917 гг.

Сегодня трудности цивилизационного строительства усугублены тем, что единство цивилизационного проекта подвергается небывалому давлению как изнутри - со стороны национальных культур и движений, так и извне - со стороны других цивилизаций, в первую очередь западной. Сегодня, чтобы сохранить целостность России, нужна особо мощная цивилизационная идея, способная преодолеть это давление. Собственно, всякий самобытный характер только и выковывается в борьбе с сильным противодействием среды и обстоятельств.

Что касается противодействия изнутри, то оно носит, по моему убеждению, характер краткосрочного вызова, естественно стихающего в долгосрочной цивилизационной перспективе. Ибо наряду с национальными интересами у всех народов Евразии есть общие цивилизационные интересы, которые и должны найти отражение в цивилизационной идее.

Противодействие извне, выступающее сегодня в основном в форме западнического соблазна, должно найти отпор в каком-то нетривиальном решении, состоящем не в том, чтобы опережать Запад в заданном им самим направлении, а в том, чтобы предложить новые "правила игры" и новые цивилизационные приоритеты.

Итак, несомненно, что евразийская идея принадлежит к числу сильных идей, создающих новую мощную мотивацию и новые приоритеты.

Главное искусство цивилизационного подхода состоит в том, чтобы оценивать события в долгосрочной перспективе, не поддавшись в своих обобщениях на провокацию краткосрочных вызовов - того, что зовется конъюнктурой. К долгосрочным цивилизационным решениям, несомненно, относится христианство. Оно создало определенный архетип культуры, следы которого в прямых и превращенных формах мы видим повсюду. Основной парадокс христианской культуры, отличающий ее от языческой, состоит в том, что статус сильных - по-настоящему вдохновительных и мобилизующих идей - получают не те, которые служат сильным, "господам мира сего", а те, которые призваны послужить защите слабых и их конечному торжеству над сильными. Со времен, когда были произнесены слова "Блаженны кроткие,

ибо они наследуют землю", господа мира сего находятся на подозрении у духовности. Все формы общественного сознания, от искусства до политики, воодушевлены идеей сострадания к слабым и униженным и, только базируясь на ней, завоевывают умы и сердца. Крупнейшие таланты и характеры тратились всуе и погибали, когда пытались служить господству сильных, ибо сразу же оказывались отлученными от невидимой, но вездесущей "церкви", защищающей слабых. В политологии, например, действует правило: популярность той или иной партии или лидера прямо пропорциональна их способности вписаться в архетипические ожидания сострадательности и предложить альтернативу " проигравшим".

Никак не меньшее значение этот принцип всегда имел в государственной политике России. Сам правящий режим сохранял устойчивость до тех пор, пока входившие в состав государства нации, а также народные низы всех наций верили в статус центральной верховной власти как высшего арбитра и защитника слабых перед посягательствами сильных. Режим ослабевал и рушился, когда на массы находило "прозрение" относительно того, что верховная власть представляет всего лишь орудие господства сильных над слабыми.

Сам нынешний Президент России завоевал сочувствие народа, а с ним и власть потому, что на глазах у всех побывал в роли несправедливо обиженного, и чем разнузданнее становилась кампания власти против номенклатурного "диссидента", тем большее недоверие и протест она вызывала и тем ярче проявлялось бессилие силы. И что же мы наблюдаем сегодня? Правящий режим демонстрирует западническую ориентацию в виде искательства и заискивания перед сильными и отгороженности от обижаемых и слабых. И это не только во внутренней социально-экономической политике, но и в политике внешней, "ближней" и "дальней". Власти поняли посттоталитарную деидеологизацию государственной политики в духе сугубого прагматизма, свободного от всякого "морализаторства". На деле вышла профанация большой политики, лишившейся сильных идей. Великий архетип сострадательности постоянно оскорбляем такой политикой, будь то в отношении осажденных сербов или осажденных нуждой соотечественников. Когда я вижу, как власти демонстрируют заботу о шахтерах, но забывают о школьном образовании или науке, я усматриваю в этом не признаки долгосрочного государственного расчета, а проявление все той же конъюнктурной прагматики, которая пасует перед сильными и организованными, но не стесняется в отношении слабых.

Итак, евразийский проект должен включать в качестве основного момента идею верховной власти как защитницы слабых перед сильными, склонными "забываться". Речь вовсе не идет о том, чтобы вернуться к прежнему тоталитарному патернализму и сковывать инициативу способных к самодеятельности.

После возникновения христианства в любой части христианского мира цивилизация может утверждаться только на основе идеи справедливости. Прежде эта идея была в основном связана с "демократией равенства" - с уменьшением шокирующего социального и национального неравноправия. Сегодня в России она связана с "демократией свободы" - с преодолением монополии прежней номенклатуры на экономическую (предпринимательскую), политическую и национально-государственную инициативу, а также с уменьшением гнета бюрократии. Сегодня социальная "сострадательность" больших цивилизационных решений в Евразии должна быть обращена к тем, кто хочет и может работать, но скован силами бесчисленной номенклатурно-чиновничьей мафии, готовой извести страну, чтобы только сохранить свою власть. Сегодня нация платит непосильную дань этой мафии, ибо за право основать новую фирму в городе или ферму в деревне приходится нести то в виде взяток, то в виде налогов, такие издержки, которые можно покрыть только астрономическими монопольными ценами, способными окончательно разорить потребителя. Социальная база рыночной экономики, таким образом, неуклонно сужается как со стороны активного производителя, так и со стороны потребителя. Сегодня почти ни у кого уже не осталось надежды, что нынешняя власть способна справиться с мафией, пленившей государство. Следует ожидать сильнейшего толчка, связанного с архетипической (если иметь в виду христианскую традицию нашей культуры) идеей справедливости, ныне сочетаю щей демократию равенства (касающегося стартовых условий) с демократией свободы, касающейся права людей на самоосуществление во всех сферах жизнедеятельности.

России необходим сильный президентский режим. Но такой режим у нас невозможен без мощной политической идеи, харизмы, а харизма, в свою очередь, - вне идеи справедливости.

Не в меньшей мере это касается нашей внешней политики в ближнем и дальнем зарубежье. Сегодня в геополитическом пространстве Евразии гуляют государственные хищники и авантюристы - осколки прежней власти. Бывшие представители местной номенклатуры пытаются получить статус первых лиц посредством простой "операции деления": они были вторыми лицами в государстве, так как первые сидели в Москве, а отделившись от Москвы, они автоматически становятся первыми. Ради этого они готовы разделять и противопоставлять народы и регионы, культуры и религии и воевать до последнего своего соотечественника.

Если право на жизнь действительно относится к главнейшему из прав человека, то евразийская идея должна быть сформулирована так, чтобы это право было гарантированным в первую очередь. Принцип ненасилия в межнациональных отношениях должен быть гарантирован верховной властью федерации или конфедерации народов, входящих в пространство нынешнего карикатурного СНГ. И здесь защита всех, подвергающихся угрозе насилия, невзирая на национальную и территориально-государственную принадлежность, должна быть выдвинута как один из приоритетов большой политики и компонент евразийской идеи.

Одно дело, когда верховная власть выступает с позиций защиты "сильных", отражая, в частности, имперские амбиции и прерогативы великодержавности как таковой. Совсем другое дело, когда она выступает с позиций защиты незащищенных, к какому бы региону СНГ, этносу, конфессии они ни относились.

Я думаю, что основной парадокс современной российской истории состоит в том, что весь нынешний "беспредел" межнационального насилия, как и вообще насилия вооруженных и организованных против безоружных и неорганизованных, готовит реванш идеи социальной справедливости как сильнейшей государственной и геополитической идеи, а вместе с этим - и условия возрождения идеи единой наднациональной власти в сознании многонационального народа Евразии.

Вторым компонентом евразийской идеи является героическая аскеза. Здесь, может быть, кроется наиболее спорный или, точнее, оспариваемый момент евразийского проекта. Наш народ никогда не жил по-настоящему зажиточно и свободно. И это на фоне практически неуклонного роста уровня жизни на Западе. В таких условиях нелегко говорить о новой аскезе, реставрации на массовом уровне сознания героической жертвенности. Мало того, вполне возможно, что в современном взаимосвязанном мире такой тип сознания на массовом уровне вообще уже не воспроизводим. Но в то же время нет никакого сомнения, что восстанавливать или, точнее, строить заново большое многонациональное государство в Евразии без массовой героической жертвенности невозможно. Большое государство означает "великий самоотказ" во многих отношениях.

В первую очередь, это самоотказ русского народа от столь понятного после десятилетий направленного против него этноцида этноцентризма, от культивирования на государственном уровне народной традиции, без которой нет ни национального искусства, ни национального быта.

Далее, это самоотказ всех входящих в федерацию народов от значительной части своего суверенитета, передоверяемого верховной власти. Особо болезненной кажется эта жертва в виду возможностей беспрепятственных прямых контактов с зарубежными странами. Дело в том, что наследием социалистической индустриализации является экономический парадокс: вопреки обычному правилу, сегодня наиболее конкурентоспособными на мировой арене у нас оказались не наиболее развитые центры перерабатывающей промышленности, а значительно менее развитые горнодобывающие регионы. Именно это обстоятельство служит одним из импульсов столь активизировавшегося сепаратизма.

Наконец, жертвенность государственного строительства в таком масштабе требует беспрецедентных расходов на инфраструктуру, связанную с поддержанием центростремительных импульсов в экономической, социальной, научно-технической, культурной сферах.

Не случайно сегодня у нас столь распространен европоцентричный государственный утопизм, мечтающий уподобить республики и регионы страны благополучным швейцарским кантонам, каждый из которых столь же идентифицирует себя с Западной Европой, сколь и со своей родной федерацией. Многим хочется как-то разрядить единое евразийское пространство, создать в нем поры для того, чтобы легче дышалось, уменьшить объем гнетущей государственной массы, сделав ее более соразмерной самодеятельным малым формам, в которых личность только и чувствует себя "дома". Но при этом забывают, что существует объективный гнет евразийского пространства, связанный в первую очередь с его готовой прорваться геополитической нестабильностью, а также и с особенностями климата, традиций, наследием племенных распрей и т.п. Единое государство перерабатывает в своем чреве эти неудобоваримые массивы, отливает их в более стройные и взаимопригнанные конструкции, хотя, разумеется, гнет этих тяжелых конструкций и сам по себе нелегок. Словом, стоит вопрос: прошло уже или еще не прошло время для такого вида искусства как государственный монументализм.

Дух времени многое значит: если он, скажем, органически не приемлет некоторых видов монументализма; как безнадежно архаичных, чуждых эпикурейскому мироощущению молодых поколений, то соответствующие усилия могут породить, вместо высокого стиля, вымученных монстров, не вписывающихся в окружающее пространство. Весьма возможно, что искусство строительства больших государств принадлежит духу прошлого века, когда национальные движения в Европе создавали крупные, и при этом жизнеспособные и не лишенные гармонии формы. Во всяком случае, существует множество свидетельств того, что современное постиндустриальное общество и постмодернистская культура более предрасположены к высокоподвижным малым формам. В противовес мифу о неуклонной концентрации и централизации, о решающих преимуществах крупных форм в современной мировой культуре создается мифология "прекрасного малого", более соответствующего человеческим измерениям социального бытия.

Можно вообразить себе, какой силой, какой убедительностью должна обладать евразийская идея, чтобы нейтрализовать все эти враждебные себе импульсы. Ясно, что речь идет, ни много ни мало, о формировании своей особой цивилизации, со своими кодексами, своим культурным стилем, своим "духом времени". Экстравагантное допущение? Но и в прошлом новые цивилизации возникали как чудо, связанное с коллективным творческим ответом культуры на тотальный вызов. Если культура не готова ответить на такой вызов, она исчезает, превращая народ в диаспору, мигрирующую во все стороны света.

Небезызвестная "скука" дореволюционной русской жизни, вызывающая отвращение многих интеллектуалов и заставляющая их "буревестничать", связана именно с тем, что эмпирические синтезы и бытовые притирки российской смешанной, многоукладной культуры не получили статус осознанных цивилизационных решений и общепринятых ценностей. Нужен был опыт неслыханной катастрофы, чтобы старая русская культура стала вызывать чувство острой ностальгии. Логика евразийского проекта учитывает тот факт, что многие, слишком многие из непреходящих ценностей нашей социальной, государственной и культурной жизни на наших глазах стали остродефицитными. Спасение их прежними средствами заведомо невозможно. Следовательно, от нас требуется подвиг творчества и гражданственности вместо хитроумной переимчивости, к которой призывают западники.

И поскольку евразийский проект не может не быть в каких-то своих чертах возвращением к традиции и подтверждением тех решений, которые дала Россия в ответ на вызов кочевнической степи, то опорой его должен стать персонаж, альтернативный индустриальному "мигранту" - житель, исповедующий такие ценности, как качество жизни и укоренение.

Сегодня основными факторами общественного богатства и стабильности становятся факторы территориальные: качество среды и особенности местных ресурсов, земля и население. Демократия в территориальном измерении - это развитые горизонтальные связи, широкая местная автономия, право распоряжаться своими ресурсами. В отличие от "трудящихся", ориентированных не на среду, а на предприятие, житель воспроизводит старые качества хозяина, присущие ему ответственность и аскезу. Во-первых, это экологическая ответственность и аскеза - самоограничение в тех видах деятельности, которые заведомо разрушительны для родной природы (природы в контексте "малой родины"). Во-вторых, это ориентация на качество жизни в его социокультурном и нравственном измерении. Ему здесь жить и потому житель - консерватор: он ориентируется не столько на то, чтобы покорить и переделать, сколько на то, чтобы сберечь.

Наступление постиндустриального общества, основанного на примате территориального принципа над отраслевым, ознаменовалось сегодня "реваншем провинции" и возрастанием престижности провинциального образа жизни. Общим же цивилизационным признаком постиндустриального общества является тенденция к снижению неэквивалентного обмена информацией между центром и периферией, ибо оказалось, что именно последняя обладает наиболее дефицитными ресурсами, к каким сегодня, в первую очередь, относятся сбереженная природа и сбереженная мораль.

В частности, вместо простой корреляции между ростом образования и ростом производительности стала наблюдаться более сложная зависимость: не сам по себе рост образования и квалификации обеспечивают производительность и качество, а лишь в сочетании с ценностным фактором - трудовой моралью. "Вечные" ценностные факторы оказались незаменимыми. Открывшая это социология стала эволюционировать в "неоконсервативном" духе, реабилитируя многие из тех "архаичных" качеств, которые прежде она столь высокомерно третировала.

Обнаружился, между прочим, тот парадокс, что основным резервом технической цивилизации в широком смысле стали выходцы из крестьян, горожане в первом поколении. Угловатые и косноязычные, они сохранили главное - трудовую этику и традиционную аскезу, без которых никакое усердие не мыслимо. Если развитие общества на прежней, индустриальной стадии было основано на соединении естественнонаучного и, в первую очередь, технического знания с материальным производством, с деятельностью "трудящегося", то перспективы постиндустриального общества связаны с соединением как социально-гуманитарного и экологического знания, так и вечных истин морально-религиозного характера - с деятельностью нового общетвенного субъекта - жителей. Они защищают и возрождают то, что так безответственно растрачивал "отраслевой" или "технический" человек предыдущей эпохи. Евразийский проект должен строиться с учетом этой новой парадигмы общественного развития. Тоща свойственный ему консерватизм будет свободен от упреков в ретроградности.
 

^* Первая часть работы А.Панарина "Возможности атлантической стратегии для России" опубликована в № 21.