Парадигма развития посткоммунистической России была сформулирована еще Михаилом Горбачевым: интеграция в мировое (читай западно-атлантическое) сообщество. Она не была опровергнута ни его оппонентом Борисом Ельциным, ни приемником последнего - Владимиром Путиным, и была подхвачена волей-неволей всем истеблишментом. Предполагалась лишь разная степень интеграции, но основная мысль не была подвержена искажению.

Следствием исполнения этой сверхзадачи стала попытка экстраполяции западных политических систем и окормляющих их мифологем на российскую почву. Причем почти всех, без разбору, под предлогом их "цивилизованности". Отсюда проистекли: "французская" Конституция Ельцина, приоритет банковского капитала над промышленным, перманентные попытки "втиснуть" ведущие политические кланы в двухпартийную (англосаксонскую) или трехпартийную системы.

Однако попытки "почистить Россию под Запад" - дело не только сомнительное, но и уже принесшее много негативных последствий. Отдельные элементы Россия, конечно, абсорбирует, но построить у нас в стране Европу вряд ли удастся.

Одно из главных онтологических противоречий между Россией и Западом - сама власть и ее взаимоотношения с обществом.

Утверждение о том, что отношение к верховной власти в России весьма архаично как со стороны народа, так и элиты, стало чуть ли не аксиомой в отечественной историографии и философии. В отличие от западного, российское общество воспринимает власть как сакрализованную субстанцию, воплощенную в неком институте (двор, семья, команда), который в свою очередь персонифицирован в самодержце (царь, генсек, президент). Такое отношение обязывает власть быть непрерывной, последовательной, передаваемой. Власть априори имеет право казнить и миловать, не управлять, а владеть, действовать алогично и чинить произвол "во имя блага народа". Как-либо влиять на такую власть возможно лишь двумя путями:

1. Аккламацией, то есть прямым одобрением или неодобрением действий власти народом (революции, протестная активность, различные формы публичных массовых манифестаций).

2. Кулуарной деятельностью лоббистов различных групп, кланов и корпораций. Но вся беда в том, что эти полуформальные институты выражают интересы лишь незначительной части социума, а результаты их деятельности отражаются на всем обществе.

Зададимся вопросом: а какова же российская верховная власть как субъект общественно-политической жизни страны?

Тезис о разделении власти на законодательную, судебную и исполнительную в российской реальности напоминает догмат о Святой Троице - каждое лицо персонально, но троица всегда едина.

Одним словом, разделение властей носит скорее метафизический характер. Замечательно это продемонстрировал в свое время Ельцин. В свойственной ему манере он правой рукой обозначил судебную и исполнительную власть, а левой соответственно законодательную. И после небольшой паузы, подняв ладонь вверх: "А над ними президент!.." Так и осталось непонятным: то ли первый президент вне власти, то ли он един в трех ликах… Впрочем, "святому президенту" это позволительно.

На наш взгляд, российская власть - это некая система с плотным ядром и разряженной периферией. В центре волютивный субъект (царь, вождь, президент), ближайшее "плотное" окружение (двор, семья, команда), эгрегор президентской власти, формулирующий и распределяющий монаршью волю. Разряженная периферия - огромный аппарат чиновничества, призванного проводить в жизнь стратегию ядра. Частичная удаленность от центра дает возможность чиновнику воспроизводить вышестоящую систему, а также свободу маневра в известных пределах. Именно в этой периферии на 80% решаются тактические задачи. Н.В. Гоголь в бессмертном "Ревизоре" великолепно проиллюстрировал вышесказанное. Имеется в виду не фабула, а атмосфера.

Итак, "разряженная периферия" имеет вполне конкретное название - бюрократический аппарат. Бюрократия, безусловно, общемировой феномен, но нас, прежде всего, интересует бюрократия наша, родная. С момента начала "перестройки" и по сей день организатором и проводником, а порой и инициатором реформ, являлась как раз эта самая бюрократия. По всем законам (или же стереотипам?), самая инертная и косная часть общества, какой является любая бюрократия, выступила в роли революционера (1991 и 1993 гг.) и контрреволюционера (по Г. Павловскому) при Путине. В ипостаси стабилизирующего фактора чиновничество выступало лишь по инерции. При этом аппарат почти не подвергся идеологической конвергенции ("идеология рынка" тождественна "идеологии социализма с человеческим лицом" - условия одни и носители одни). Перемены внутри "бюрократического сообщества", если они и есть, носят чрезвычайно инволютивный характер, практически полностью скрытый от посторонних глаз.

Неверно было бы говорить об абсолютной зловредности аппарата. Бюрократия в России - это и есть государство. Нашу максиму подтверждают слова Ю. Ключевского: "В Европе сословия создавали государство, в России государство создает сословия". Ни много, ни мало. Что принципиально отличает чиновника Российской империи (чеховский тип) от чиновника империи советской (здесь уместнее - России)? Лишь наличие компьютера, дорогой костюм и как продолжение имиджа - отсутствие суеты. Бюрократия - это не тормоз и не двигатель. Бюрократия - это мы сами.

Но вернемся к тезису, выдвинутому нами выше. Почему мы не можем уверенно войти в Европейский дом? Культурные и экономические различия - не преграда, так как экономика - дело поправимое, а взаимодействие культур лишь обогащает их. К тому же у многих участников Европейского дома весьма сильны тенденции культурного изоляционизма (Франция, к примеру). Дело в следующем. В условиях, когда верхи кое-как могут, а низы чего-то хотят, инициатива европеизации исходит именно сверху. Низы лишь подхватывают зов: курят "Мальборо", пьют "Колу", ругают американские фильмы, путешествуют по миру, наконец.

Пионером интеграции, естественно, выступает государственно-чиновничий строй. Европейские "братья по разуму", даже если предположить, что они ужасно рады нам, говорят о Страсбургском суде, о Гаагском трибунале, о Европарламенте, о таможенных и прочих делах. Как это будет у нас? После непродолжительной паузы сверху придет указ - отныне слушаться только Страсбург, на рынках торговать (и не обсчитывать) в евро, найти (немедленно!) человека и защитить его права. Если отбросить ёрничество, то так и будет.

Но к этому не готовы ни мы, ни они. Нам, вероятно, проще было бы объединиться с Америкой - стать крайними индивидуалистами и перманентно бороться с федеральным правительством.

Лучшим вектором видится следующее: ограничение полномочий государственного чиновничества в пределах обеспечения комфортного проживания граждан. А главное понять, что мы не Евразия и не Азиопа, а Россия.