Русские европейцы. Исторические портреты
 
 

"L'Homme de compromis" ("человек компромисса") - говорят французы, когда необходимо в двух словах обрисовать личность, способную находить общий язык с людьми противоположных взглядов и интересов. Это одно из тех метких и многозначных французских определений, которым весьма трудно подыскать точный во всех отношениях русский эквивалент. Может быть, "покладистый человек"? Нет! Это выражение относится, скорее, к сфере быта, деловых и дружеских связей, но оно совсем не пригодно для характеристики Константина Дмитриевича Кавелина - философа, ученого, крупнейшей общественной фигуры середины XIX столетия, - сумевшего воплотить в своей деятельности идею компромисса как способа социального существования и политической деятельности.

За отсутствием емкого русского аналога французскому обороту речи скрывается недостаток обозначаемого им явления в нашей национальной практике. Сговорчивых людей в России всегда хватало, но люди компромисса были наперечет.

Тем интересней и поучительней пример честной и цельной жизни человека, безусловная вера которого в политические и социальные компромиссы сочеталась с непреклонностью личных убеждений и нравственных принципов.

Доведенный до всестороннего исступления известием о смерти "калмыцкого полубога", "нового Навуходоносора" Николая I, Кавелин все же не находил в России другой политической силы, способной к осуществлению либеральной программы, кроме самодержавия.

Усматривая в отмене частной собственности на землю "вернейший путь к китаизму", он был против этой формы землевладения как исключительного принципа. Поборник европейской идеи правового порядка, Кавелин ратовал в пользу самобытных форм русской государственности. Восхождение к желанному идеалу "мужицкого царства" он предполагал начать с перерождения "помещичества".

В последовательной непоследовательности Кавелина - примета его особого дара, весьма редкого в условиях российского XIX столетия: остро чувствуя разлад между мыслью и жизнью, властью и обществом, дворянством и крестьянством, искать выхода из этих противоречий на путях примирения и согласия, а не обострения и борьбы.

Друг и во многом единомышленник Т.Н. Грановского - Кавелин унаследовал от знаменитого профессора такую черту, как "умение понимать и ценить долю истины, заключающуюся в каждом направлении, в каждой мысли" и быть "связующею нитью между противоположными взглядами".

Упорно пытаясь "наводить мосты" между западниками и славянофилами, либералами и социалистами, сторонниками социальных преобразований и поборниками нравственного самоусовершенствования, Кавелин стремился к достижению широкого гражданского согласия - залога мирного обновления русского общества.

Широта взглядов и интеллектуальная отзывчивость Кавелина-мыслителя предопределили излюбленную манеру Кавелина-полемиста вести спор с оппонентом, отталкиваясь от близких ему понятий, используя его аргументы и даже порой лексику.

Беседуя с людьми менее его развитыми умственно, менее его знающими, Кавелин не подавлял их своим интеллектуальным превосходством и научным авторитетом, а напротив, как бы возвышал этих людей до своего уровня. Именно так он вел диалог и с революционной молодежью.

Проповедь социализма в России была до известной степени созвучна убеждениям Кавелина нацеленностью на "коренное изменение всех правовых, нравственных, религиозных понятий" и создание "нового нравственного отношения человечества к самой земной планете, его матери".

Но именно гуманная направленность задач, поставленных этой проповедью, заставляла Константина Дмитриевича в спорах с революционными народниками утверждать, что у них нет иного пути, кроме "медленной и глубоко захватывающей реформации".

В то же время неясность перспектив общественного развития, "неудовлетворительность попыток проложить новые пути, оправдывают и объясняют, помысли Кавелина, консерватизм, который "силен незрелостью будущего по сравнению с настоящим и существующим".

Консерватизм, по мнению Кавелина, это стабилизирующее явление общественной жизни, ибо он играет "в практической деятельности роль регулятора, коренника в тройке, балласта в корабле. Обращенный отрицательной своей стороною к новому, он способствует его выяснению и вызреванию до степени неотразимой и неотложной потребности, очевидной для всех, по крайней мере для огромного большинства".

Крайние направления общественной жизни дополняют и уравновешивают друг друга. Долг общественного деятеля, искусство политика состоят в том, чтобы примирить их между собой, одним указывая на опасность стагнации, а другим разъясняя катастрофические последствия прогресса "сломя голову", - в итоге добиваясь проведения мирных, последовательных реформ, составляющих в целом "своего рода" революцию сверху. 

Своим главным делом на общественном поприще Кавелин считал участие в подготовке крестьянской реформы. В конце 40-х - начале 50-х годов он стоял наряду с Н.А. Милютиным во главе общественного кружка, который нарекли "партией петербургского прогресса". Кружок Кавелина - Милютина имел многочисленные связи в общественных, правительственных и придворных кругах. Ему покровительствовали брат императора великий князь Константин Николаевич и великая княгиня Елена Павловна. Участники кружка находили опору в деятельности Русского географического общества и Вольно-экономического общества. Являясь наиболее заметной фигурой либерального Петербурга, Константин Дмитриевич поддерживал связи с общественными кружками Москвы и провинции. Именно Кавелину принадлежала заслуга формулирования важнейших оснований эмансипации помещичьих крестьян. В подготовленной им "Записке об освобождении крестьян" (1855 г.) были даны следующие рекомендации:

" 1) крепостных следовало бы освободить вполне, совершенно, из-под зависимости от их господ;

2) их надлежало бы освободить не только со всем принадлежащим им имуществом, ной непременно с землею;

3) освобождение может совершиться во всяком случае не иначе, как с вознаграждением владельцев".

В основе предложенного Кавелиным проекта эмансипации крепостных лежал трезвый расчет баланса сил и интересов всех участников предстоящей реформы.

Ни правительство, ни помещики в целом не были заинтересованы в полном обезземеливании крестьянства по причинам в основном социально-экономического характера. Это позволяло бороться за достижение межсословного компромисса путем немедленного, повсеместного и обязательного (при посредстве правительства) выкупа у помещиков всех крестьянских земель и передачи их в собственность крестьянам.

Идея освобождения крестьян с земельным наделом, достаточным для их независимого существования была поддержана "Колоколом" и "Современником". Она стала не только общей платформой антикрепостнических общественных сил, но и с конца 1858 г. легла в основу обновленной правительственной программы.

Настаивая на передаче крестьянам за выкуп всей земли, которая находилась в их действительном владении и пользовании, Кавелин в то же время был готов идти довольно далеко навстречу требованиям дворянства, признавая необходимость выкупа не только земли, но и личности крепостного крестьянина, как составной части помещичьей собственности.

Залог прогресса и одновременно одно из трагических противоречий российской истории заключалось в том, что темпы культурного развития в сравнительно малочисленном кругу образованной части дворянства оказались куда более высокими, чем во всей остальной стране. В течение XVIII - первой половины XIX вв. развитие России дворянской и России крестьянской - двух "миров", сложившихся на одной национальной почве, - приобрело резко выраженный асинхронный характер.

"Самостоянье" одной высокоразвитой личности обеспечивалось ценой унижения тысяч других.

Первые ростки российской свободы гарантировались крепостным правом - своеобразной дворянской конституцией "наоборот".

Поэтому не только землевладельческий класс в целом, но и в особенности самый многообещающий феномен послепетровского времени - тип европейски образованного, культурного русского человека, исторически сложившийся на основе поместного землевладения, был плохо приспособлен к удовлетворению своих жизненных потребностей иными способами, кроме эксплуатации крепостных.

Меченное клеймом барства просвещенное меньшинство мучительно переживало поистине трагическую привязанность к крепостному праву, ставшему для многих дворян-интеллигентов не только источником избалованности и нравственной испорченности, но и душевных терзаний. Вспомним Чаадаева! Разорвать этот "замкнутый круг" без потерь для всего накопленного Россией капитала цивилизованности стремились многие либеральные мыслители и реформаторы. Видное место в ряду подобных попыток занимал и проект Кавелина.

Автору знаменитой "Записки об освобождении крестьян" не удалось довести до конца начатое им дело. Случилось так, что, когда основные идеи кавелинского проекта были включены в правительственную программу, сам Кавелин оказался неугоден правительству. Дело непосредственной разработки законодательства о реформе было передано в другие руки.

Вступление России в эпоху либеральных реформ сопровождалось беспрецедентными политическими выступлениями дворянства. Сословная организация дворянства, прежде лишенная какого-либо политического значения, становится теперь инструментом выражения особых интересов влиятельной части русского общества. В лице дворянских собраний возникают оппозиционные органы общественного мнения. Со времен "Жалованной грамоты" 1785 г. право дворянских собраний подавать прошения и жалобы во все инстанции вплоть до верховной власти считалось одной из важнейших политических привилегий высшего сословия. Особую роль в обеспечении и реализации этой привилегии играла ст. 135 "Законов о состояниях". В соответствии с ней дворянским собраниям предоставлялось право делать заявления о "прекращении местных злоупотреблений и об устранении неудобств, замеченных в местном управлении, хотя бы они происходили и от общего какого-нибудь постановления".

Скрытая здесь возможность легального выражения дворянских мнений по общеполитическим вопросам впервые была широко использована высшим сословием после провозглашения "Положений" 19 февраля 1861 г.

Подвергая критике содержание этого законодательного акта, некоторые дворянские собрания, проходившие зимой 1861-1862 гг., выдвигали требования созыва центрального выборного представительства. Причем, если воронежское, смоленское, тульское собрания высказывались за созыв выборных только от дворянства, то московское, тамбовское, екатеринославское и тверское - за представительство от всех сословий. Выборное представительство в большинстве случаев мыслилось как совещательное учреждение при самодержавном монархе.

В дворянской фронде начала 60-х годов прослеживались две тенденции: консервативная и либеральная, сблизившиеся между собой на почве общего противостояния всевластию бюрократии и осознания необходимости скорейшего перевода крестьян на выкуп.

Это сложное по составу выдвигавшихся требований политическое движение получило в общественном восприятии тех лет не совсем точное определение дворянского конституционализма.

Социальные опасения и политические претензии поместного дворянства стали предметом специального рассмотрения в брошюре "Дворянство и освобождение крестьян", написанной Константином Дмитриевичем в мае 1861 г., а позднее опубликованной за границей.

В этом злободневном произведении один из признанных вождей русского либерализма выступал с решительным осуждением конституционных поползновений дворянства.

"Политические гарантии" не нужны и недостижимы в стране, только вступившей на путь реформы.

Если народ просто не готов к представительному правлению, то исключительно дворянская конституция встретит единодушное противодействие правительства, масс народа и "всего просвещенного, либерального в России". К тому же и в поместном дворянстве нет необходимых сил для поддержки конституции. Высшее сословие в деревне находится в состоянии материального расстройства, нравственного упадка и политической изоляции.

В начале 60-х годов, не осуждая конституционализма в принципе, Кавелин выступал по отношению к либеральным конституционалистам в качестве общественного деятеля, разделяющего их идеалы, но только более умеренного и осторожного, понимающего необходимость длительной подготовки к установлению конституционных порядков.

Он писал: "Россия еще во всех отношениях печальная пустыня; ее надо сперва возделать, начиная дело снизу, а не сверху...Самоуправление... может начать осуществляться пока только в провинции, при деятельном содействии дворянства".

Тем, кто считал, что без представительного правления невозможно установление прочного и разумного законного порядка в стране, Кавелин противопоставлял тезис о неотвратимости "законодательной реформы", "одно освобождение крестьян, не говоря о других условиях теперешнего нашего быта, вынудит реформу, как необходимое свое последствие".

Намечая перспективы политического развития России, Кавелин сверяется с тем, "как шли дела в Европе". И приходит к выводу, что в России не только "есть материал в дворянстве, как две капли воды сходный с тем, какой господствовал в Англии в ХУШ веке и создал ее блистательное парламентское правление", но и то, "чего нет у Англии, - сильное, громадное, в высшей степени консервативное мужицкое сословие, - консервативное потому, что оно, к счастью, теперь тоже землевладелец".

Кавелин был дружен с Герценом еще в Москве с 40-х годов. А после смерти Т.Н. Грановского в октябре 1855 г. он стал наиболее близким Искандеру человеком среди ведущих общественных деятелей России.

Диалог Кавелина с Герценом по своей продолжительности, внутренней напряженности и масштабности поднятых в нем вопросов занимает одно из центральных мест в общественно-политической полемике эпохи преобразований. Несмотря на многие разногласия, в судьбах и устремлениях этих людей было все же немало общего.

Оба они вышли из среды русских европеистов. Обоим крайности западничества были чужды. Кавелин и Герцен, каждый по-своему, искали выхода из тех противоречий, которые породило разделение русской мысли на славянофильство и западничество. Мыслители-энциклопедисты, они всю свою творческую жизнь посвятили разработке оригинальных концепций социального развития России, в которых можно найти элементы синтеза этих идейных течений 40-х годов.

Но доминантой их интеллектуального творчества, связующим мотивом их своеобразных мировоззрений оставалась идея личности, утверждавшая себя в русской мысли наперекор духу самоотречения, который веками воспитывался в России историей, церковью, властью.

Еще Чаадаев с горечью отмечал, что за "беспечной отвагой" русских кроется отсутствие у них жизнеустроительных стимулов.

Отстаивая право личности на достойное существование, на открытую борьбу и свободную речь, сделал свой выбор Герцен.

"Наши солдаты и матросы славно умирают в Крыму, но жить здесь никто не умеет," - таким было прощальное слово Грановского.

Опыт и мысли предшественников глубоко запали в душу Кавелина. Мотив жизнеустройства стал во многом определять характер его общественной деятельности и творчества. Оспаривая не только претензии государственной власти на безжалостное потребление человеческих жизней, но и безответственную готовность революционеров и социальных мечтателей приносить на заклание Идее свои и чужие судьбы, Кавелин сформулировал в 1862 г. своеобразный девиз отечественного либерализма: "...Не тот народ имеет будущность, который умеет храбро умирать в битвах, на виселице и в каторге, а тот, который умеет переродиться и вынести реформу".

В актах революционного самопожертвования русский либерал увидел своего рода аферу, не достойную общественного деятеля и опасную для общества. Не могла встретить полного сочувствия у Кавелина и проповедь добровольного самозаклания либеральной личности на алтаре существующего порядка во имя будущих всходов свободы.

Избранный Герценом modus vivendi соответствовал до известной степени политическим замыслам Кавелина основать за границей печатный орган, который бы, противодействуя "крайним партиям", вместе с тем "спокойно, умеренно и честно" указывал бы и на ошибки правительства.

Еще в 1848 г., размышляя над условиями успеха подобного предприятия, Константин Дмитриевич обращал внимание на необходимость обратной связи между заграничным изданием и Россией, беспрестанного прилива новых сил из страны, прилива новых людей, знающих внутриполитическую ситуацию не понаслышке.

На роль одного из таких экспертов, видимо, и претендовал Кавелин, поддерживая письменные отношения с Герценом и вступая с ним в публичную полемику.

Своего союзника в борьбе за реформы Кавелин распознал в эмигранте Герцене далеко не сразу. Поначалу ему казалось, что уехавший за границу Герцен - человек, потерянный для России.

Исходя из убеждения в том, что отъезд за границу кладет "конец деятельности" Герцена, Кавелин рассматривает ее как наглядный пример пустой траты сил даже самыми благородными натурами своего поколения. Отталкиваясь от этого печального опыта, Кавелин бросал критический взгляд на жизнь просвещенных людей 40-х годов, нащупывая пути воплощения их отвлеченных гуманных идеалов в российской действительности. Необходимая для этого "практичность", по мысли Кавелина, "состоит не в отрицании всякого начала и определений, и не в бессмысленном, малодушном или плутовском подчинении себя настоящему, окружающему, но в действительной горячей любви к человеку и ко всему, что может способствовать его нравственному преуспеянию в истории, в деятельной ненависти к тому, что надменно пляшет на его спине, во имя чего бы то ни было, не думая и не заботясь о нем".

Любые формы социального доктринерства неприемлемы для Кавелина, ибо антигуманны по своей сущности: "Стрелять по готовому рецепту в народ, приговором или действием-как мало в этом истинной человечности, истинной fraternite".

В неярком свете первых сполохов социалистической пропаганды, идущей на николаевскую Россию, появляются зачатки своеобразной системы взглядов Кавелина, которую можно охарактеризовать как "антиутопию" XIX века.

Одним из ключевых во взаимоотношениях Кавелина и Герцена после обнародования Манифеста и Положений 19 февраля 1861 г. стал вопрос о судьбе дворянства, тесно переплетенный с проблемой путей и средств дальнейших преобразований.

Но в системе герценовских представлений о будущем России дворянству как таковому места не оставалось: "Пора дворянству, искусственно поднятому немецкими машинами над общим уровнем в своем водоеме, слиться с окружающим морем".

Кавелин, напротив, в своих преобразовательных планах всегда идет от того, что есть; он стремится не упразднить реальность, а исподволь изменить ее; не уничтожить поместное дворянство, а дать ему шанс найти достойное место в новом укладе русской жизни, нравственно и социально переродившись. Этому и была посвящена брошюра Кавелина "Дворянство и освобождение крестьян".

Если пропаганда социализма в России лишь усиливала начало жертвенности, заложенное в русском национальном характере, толкая молодежь к революционному действию, то либеральная проповедь Кавелина, объявляя "время" единственным историческим деятелем на Руси и раскладывая тяжкую ношу обновления России на плечи нескольких поколений, ориентировала интеллигенцию на упорный повседневный труд в области жизненного обустройства.

Если перед лицом верховной власти Кавелин обращал внимание на долг правительств браться за осуществление тех общественных потребностей, которые заявляют о себе в революциях и социализме, то в полемике с Герценом он решительно отвергал саму возможность оправдания насильственных методов общественных перемен.

"Поверь - я хотел сказать подумай, - приглашал Герцена к совместному размышлению Кавелин, - правительства и противники их не равно ли стоят на ошибочной дороге, желая насиловать народы. Результат мне кажется совершенно добытый, что всякое насилие, откуда бы оно ни шло, погибает не под ударами другого насилия, которое его только подогревает, искусственно поддерживает его жизнь, а вследствие своей внутренней, принципиальной несостоятельности, хотя бы против него никто и не восставал, даже тем скорее, чем менее против него будут восставать. Больного лечат, а не бьют, чтоб он выздоровел".

Это был странный спор, спор-монолог. Кавелин вел его, не встречая со стороны своего предполагаемого оппонента никаких возражений по существу. Видимо, их просто не было у Герцена, на протяжении 60-х годов все более освобождавшегося из-под власти тех неумолимых "кон-секвенций", которые вытекали из его собственной доктрины. Оставаясь на одной почве с Бакуниным в том, что касалось дальних целей освободительного движения, он все больше дистанцировался от политического радикализма своего старого товарища.

Постоянным корреспондентом Кавелина стала фрейлина, а затем и гофмейстерина двора великой княгини баронесса Эдита Федоровна Раден. В переписке Кавелина с этой весьма просвещенной женщиной открываются такие стороны умонастроения Константина Дмитриевича, которые он не выставлял напоказ перед издателем "Колокола". Здесь тоже развертывается свой спор. Речь идет о судьбе умеренно-либеральных или, по терминологии корреспондентов, "консервативных" партий в России и Польше. Верный своему обычаю "белеть" перед "красными" и "краснеть" перед "белыми", Кавелин в данном случае берет под защиту оппозиционные круги.

Горький собственный опыт привел Константина Дмитриевича к выводу об отсутствии у либерального движения в обеих странах каких-либо политических перспектив.

Министр народного просвещения А.В. Головин под благовидным предлогом отправил его в длительную поездку за границу. Сам Кавелин рассматривал свое пребывание там как "ссылку". Блестящего петербургского профессора не мог устроить и другой вариант, настойчиво предлагавшийся Головиным, - занять университетскую кафедру в Одессе. Кавелин с горечью сознавал, что он стал не нужен правительству, которое старается куда-нибудь "сбыть" его.

По-прежнему пытаясь воздействовать на издателя "Колокола" в умеренном духе, Кавелин вместе с тем уже не верил в возможность альтернативы реальному "Колоколу",- печатной трибуны, действующей в духе реформ.

Чувство усиливающейся политической изоляции заставляло Кавелина проявлять особую настойчивость в поиске взаимопонимания с Герценом. Но все попытки Константина Дмитриевича письменно объясниться со старым другом по поводу брошюры "Дворянство и освобождение крестьян" не привели к желаемым результатам. А условием личной встречи тот поставил невыполнимое для Кавелина требование - отречься от собственных убеждений.

Не находя малейшей возможности, "подобно утопающему", ухватиться за качнувшееся "вправо" правительство, отвергнутый Герценом - единственным политическим эмигрантом из России, с которым он хотел иметь дело, теснимый со всех сторон торжествующим духом нетерпимости, "человек компромисса" уходил с русской политической сцены с высоко поднятой головой.

Впереди у Кавелина было еще много трудов и успехов на ниве общественной мысли, науки и просвещения, но период его активной политической деятельности кончился в начале 60-х годов.

Через десяток лет, читая сборник "Посмертных сочинений" Герцена и, видимо, нередко узнавая в них собственные мысли, Кавелин, по свидетельству Д.А.Корсакова, глубоко скорбел об опрометчивом разрыве с другом своей молодости.

При всех различиях воззрений Герцена и Кавелина они эволюционировали в одном направлении. Если в оценке темпов, зрелости условий, средств и приоритетов в деле социальных преобразований Герцен к концу жизни еще больше приблизился к позициям, которые отстаивал Кавелин, то сам Кавелин уже в 70-& годы был вынужден резко переменить свои первоначально оптимистичные оценки реформы 1861 г. и перспектив перерождения дворянства. Взгляды Кавелина, так же, как и взгляды "позднего" Герцена, при всем их своеобразии, развивались в русле общего движения мысли либерально-демократической интеллигенции пореформенных лет.

История взаимоотношений этих двух замечательных личностей 60-х годов драматична и поучительна.

Злосчастную брошюру Кавелина о дворянстве Герцен расценивал как "вредный памфлет", "грозил" ее автору гильотиной, требовал отречения и раскаяния. Кавелин, конечно, был не тем человеком, с которым следовало разговаривать языком ультиматумов.

Размышляя о "компромиссах" и "диагоналях" в политике, стремясь в социальных преобразованиях сохранить весь накопленный историей "капитал", они не смогли в жизни малого - сохранить друг для друга самих себя. 

Мысли Кавелина о будущем - это мысли историка, способного оценить и предугадать плоды незаметной, на первый взгляд, деятельности многих поколений. У Кавелина - настоящее чутье к работе времени, которое исподволь подтачивает основы старого и созидает новое. Он так и заявляет в переписке середины 60-х годов: "Один только великий деятель у нас и есть, - это время, смена поколений".

После отмены крепостного права "ни один внутренний русский вопрос" не интересовал Кавелина так живо, как успех новых земских и судебных учреждений. "Вашему поколению надо их взрастить и выходить, - писал он своему племяннику Д.А. Корсакову, - как нашему поколению выпало на долю сломить и похоронить крепостное право".

На исходе жизни, в июле 1882 г., проницательно отмечая рубежный характер переживаемого русским обществом времени, Кавелин особенно точно и образно сформулировал свое видение исторического прогресса. Поводом к неожиданной и острой метафоре послужила только что прогремевшая на всю Россию железнодорожная катастрофа. В результате ливневых дождей оказалась размытой глиняная почва под железнодорожной насыпью близ станции Кукуй.

Сам едва не разделивший печальную участь пассажиров этого поезда, Кавелин делился своими впечатлениями о происходящих в России событиях и глубинных процессах: "...страшно интересно теперь жить и следить за быстро несущимся потоком истории: чем незаметнее он рвет и уносит старое, которое, по-видимому, сохраняется целым и невредимым на поверхности - ни дать ни взять кукуевская насыпь - тем интереснее наблюдать. История не тогда делается, когда наступает развязка, а тогда, когда развязка подготовляется в тайниках жизни".

Один из "последних могикан" старой дворянско-либеральной культуры, расчетливый русский барин и неутомимый "пахарь на ниве русского просвещения и развития", Кавелин своей публицистикой и личным примером пытался привнести в пореформенную помещичью усадьбу дух просветительства и подвижничества, сделать ее орудием возрождения народа.

Но уже в 70-е годы, вполне осознав тот факт, что на его глазах происходит нравственное и материальное оскудение дворянства, он с удвоенной силой ищет примирения общечеловеческих идеалов с реальными общественными и политическими условиями пореформенной России. Его беспокоит "разлад между мыслью и жизнью в нашем любезном отечестве". "Мы потеряли

смысл русской действительности, инстинкт и чутье правды", - напишет Кавелин в одной из последних своих работ. Единственной опорой и надеждой остается теперь в глазах Кавелина исторически сложившийся тип политической власти - самодержавие.

Выдвигая в этой связи идею правовой реорганизации административной системы при сохранении неограниченной монархической власти, Кавелин в своеобразной форме выразил ощущение роковой зависимости судеб "всего просвещенного и либерального" в России от самодержавного произвола.

"Я легко могу себе представить, что ошибки и бесталанность государей погубят династию; но в ум мой не вмещается, чтобы на русской почве, теперь, и долгое время вперед, мы могли обойтись без царской диктатуры", - одновременно и заблуждался, и пророчествовал Кавелин.

Повинуясь "инстинкту" правды, руководствуясь "смыслом русской действительности", он в своих преобразовательных проектах второй половины 70-80-х гг. постулировал неограниченный характер полномочий монарха, все внимание сосредотачивая на обеспечении личных прав его подданных, включая судебную защиту всех государственных чиновников от административного произвола и законодательные гарантии неприкосновенности депутатских прав членов выборных представительных учреждений, вводимых в политическую систему самодержавия.

Главная забота Кавелина о развитии в России личностного начала приобретала отныне отчетливо выраженный двуединый характер: "необходимо предстоящее обновление поднятием нравственности, опирающейся на социологию, и развитием правового порядка".

В июле 1884 г., когда до смерти Кавелина оставалось уже менее года, он завершил последнюю большую работу "Задачи этики" с посвящением молодому поколению.

"Я строю всю работу на последних, самых передовых результатах европейской науки и очень далек от славянофильских мечтаний... - писал Кавелин. - Почва моя - общечеловеческая. Смотрю вперед, мало заботясь о том, кто поведет вперед всемирную историю".