Россия и Европа
 
 

Российской европейской политике (да, собственно, вообще всякой политике нынешней России) немногим более полугода. Это, конечно, не основание, чтобы оберегать ее от критики. Но обстоятельство, которое следует, на мой взгляд, принимать во внимание.

Утверждение достаточно банальное. Однако коварство любой банальности в том и состоит, что за ней скрывается бесспорная, прописная истина, с которой не считаться никакого резона нет. Но и сжиться с ней очень и очень непросто.

Я решительно не согласен с теми, кто - по этой ли, по иным ли причинам - полагает, будто никакой серьезной европейской политики у России нет вообще. Напротив, достойно удивления, что,несмотря на хаос, порожденный стремительным и беспорядочным развалом Союза, на почти мгновенное исчезновение многих структур и организаций, составлявших каркас союзнических отношений СССР в восточной части Европы, такая политика,тем не менее,уже складывается. Пусть в основном пока еще стихийно, пусть знаменитым нашим методом "проб и ошибок", пусть преодолевая непрофессионализм многих политиков из "новой номенклатуры" и законодателей, а также политиканство некоторой их части, пусть, наконец, в неописуемом цейтноте, - но контуры ее все же начинают прорисовываться.

Я имею в виду настоящий прорыв в процессе сокращения стратегических наступательных вооружений и реальные перспективы установления российско-американского партнерства; и начатый в Дагомысе знаменательный поворот в российско-украинских отношениях, жизненно-важную стабильность российско-казахстанских, спокойное развитие российско-белорусских, медленную, трудную, но нормализацию российско-балтийских и т.п.; и все более ощутимый крен в пользу создания каких-то форм коллективной безопасности на пространстве бывшего Союза; и нащупывание новых начал сосуществования и сотрудничества с большинством бывших партнеров Советского Союза по Варшавскому Договору; и поиски стабильного, долговременного взаимодействия с крупнейшими западноевропейскими державами...

Все это отнюдь не стоит сбрасывать со счетов. Хотя, во-первых, плоды нарождающейся новой внешней политики собирать России придется, наверное, еще очень нескоро. А во-вторых, речь, конечно же, может идти пока скорее о контурах и намерениях российского курса в Европе и Антлантике, нежели о ясной, целенаправленной и предсказуемой европейской политике.

И когда Россия вместе с остальными членами Совета Безопасности ООН проголосовала за принятие санкций против Югославии (Сербии и Черногории) в связи с непрекращающимся кровопролитием в Боснии и Герцеговине, подтвердилось и то, и другое. Я не собираюсь входить здесь в обсуждение этой проблемы по существу. Вопросов российская позиция,однако, в обществе и за рубежом вызвала немало. Скажем, надо ли было идти "за Западом" или же следовало поискать совершенно самостоятельную (какую?) линию поведения? надо ли было поддерживать "сепаратистов" (антикоммунистически настроенных славян, к тому же католиков и мусульман) и наказывать славян православных, которых возглавляли политики прокоммунистического толка? Надо ли было сочувствовать борьбе за сохранение единой, судя по всему, "великосербской" Югославии или, напротив,потворствовать суверениза-ции народов агонизирующей Югославии, а стало быть, "мозаичности" Балкан?

Эти и подобные им вопросы, как бы "обывательски" они ни звучали, затрагивают жизненные интересы России в Европе, и не только в ней. У рядового читателя газет или телезрителя могло сложиться впечатление об импульсивности принятого Россией решения, не принесшего выгод ей, не способствовавшего прекращению войны в Югославии и развалу этой некогда авторитетной на международной арене страны, что чревато серьезнейшими последствиями на Балканах и вообще в Европе.

В кругах радикальной "антиельцинской партии" решение России вызвало бурную реакцию. Если, однако, отбросить на минуту вульгарность многих "аргументов" и непарламентский характер эпитетов: которыми "духовная оппозиция" наградила президента, министра иностранных дел и постпреда в ООН, Москву обвиняли прежде всего в прагматизме. На советском "воляпюке" это - высшая мера наказания: как свидетельствует академический словарь русского языка "застойных" лет, прагматизмом у нас положено было считать" поведение, деятельность, вытекающие не из принципиальных соображений, а из корыстных побуждений". Под "принципиальными" же соображениями, как правило, имелись в виду имперские амбиции Москвы, ее стремление, не доводя дело до глобального конфликта, не только не упустить ни пяди в своей сфере влияния, но и по возможности оторвать хоть кусок у противной стороны.

Суть обвинений сводилась к тому, что Россия, мол, связав свою судьбу с Западом, не могла слепо не последовать за ним в "антибелградском" походе, чтобы не потерять финансовую и иную его поддержку. Парадокс, однако, в том, что защищалась наша администрация довольно странным образом: справедливо указывая на то, что югославские события подрывают стабильность в Европе и всей системы международных отношений, в которой Россия в сотрудничестве с мировым сообществом только и способна выжить, Москва тем не менее, похоже, как огня страшилась честно сказать, что руководствуется именно и прежде всего именно жизненными интересами самой России. Страшилась, опасаясь быть обвиненной как раз в прагматизме, который, увы, понимает, кажется, так же, как и оппозиция. Ибо разве можно себе представить соображения более принципиальные, чем жизненные интересы России? И чем же так плох прагматизм в политике, который и в России в свое время, между прочим, понимали так же, как понимают сейчас в большей части мира? К примеру, в изданном в 1907 году И.Д.Сытиным словаре иностранных слов прагматическим назывался подход, "рассчитанный на твердых основаниях, установленный достоверными источниками". В общем-то, - здравомыслящий...

Так что нашу позицию по югославскому вопросу, если можно и критиковать, то не за прагматизм, а за недостаточность прагматизма, т.е. того, что определяется как "реальполитик", или политикой здравого смысла. То же, впрочем, относится и к европейской политике России вообще. Но здравый смысл - не заемное понятие. Он вырабатывается воспитанием, образованием, практикой. Он враждебен всякого рода идеологическим догмам и иррациональным "принципам", всяким стереотипам, предрассудкам и искаженным представлениям о мире, свойственным провинциальному образу мышления.

Убежден: главный источник слабостей, просчетов, ошибок российской внешней, в том числе европейской, политики лежит в массовой психологии, в массовом сознании, которые все мы унаследовали от прошлых десятилетий и которые тяжелой гирей висят на обществе в целом. Это своего рода "советский синдром", который тянет нас оценивать радикально изменившихся самих себя и окружающий мир в категориях и понятиях, свойственных имперскому политическому мышлению Советского Союза, даже и новому, и бывших более или менее пригодными в годы "холодной войны" и хрущевско-брежневских разрядок.

Именно этот "советский синдром" мешает, как мне представляется, ясно поставить вопрос о пределах преемственности российской внешней политики по отношению к советской. Поскольку под преемственностью в Союзе принято было понимать прежде всего консервацию тех самых "принципиальных" соображений, отступление от которых и именовалось прагматизмом.

А между тем о преемственности такого рода между европейской политикой России и советской речи, естественно, быть не может и не должно. Скорее напротив: новой России нужно решительнее рвать все нити, связывающие в этом смысле ее с Союзом, ей, в собственных ее интересах, нужна в принципиально новой Европе и качественно новая политика. Конечно, в числе важных ее отличий - скрупулезное выполнение взятых на себя добровольно Россией обязательств Союза в сфере, касающейся поддержания международной безопасности на началах международного партнерства (включая прежде всего стратегические цели разоружения и Хельсинского процесса).

Однако само отношение к Европе, которую Советский Союз, несмотря на многочисленные и многословные декларации, почти все послевоенные годы рассматривал то как дойную корову, то как "вспомогательный фронт" в борьбе за сферы влияния, Россия обязана изменить кардинальным образом. Она уже начала это делать, но, по-моему, делает это все еще робко и непоследовательно. 

Первый и главный психологический барьер, без преодоления которого российская политика на континенте рискует попросту не состояться, заключается в том, чтобы уяснить себе: что такое сегодня Европа в политическом смысле слова, где и как проходят ее границы. Иными словами, каковы очертания того, что представляет собой европейское пространство в последнем десятилетии двадцатого столетия.

Вопрос отнюдь не праздный и вовсе не такой простой, как может показаться на первый взгляд. Исчезновение в конце 80-х годов "социалистического содружества", повлекшее за собой резкое изменение политической карты Европы, а затем и развал СССР, произошло так стремительно, что буквально в течение одного (!) года фактически перестала существовать ялтинско-потсдамская система международных отношений. А ведь она без малого полвека была каркасом не только европейской, но и глобальной, правда, весьма хрупкой стабильности, шаткого и опасного балансирования на грани между войной и миром. По масштабам и долговременным последствиям эта перемена сопоставима лишь с итогами двух мировых войн. И, понятно, к таким переменам нелегко приспособиться сразу: несколько поколений европейцев выросли в мире, которого, уже в сущности нет, все нынешние лидеры и политики на Западе и Востоке вышли из того, ушедшего или, все же вернее, уходящего времени. Это, разумеется, касается и России.

Зденек Млынарж, один из деятелей "пражской весны", рассказывает в книге "Мороз ударил из Кремля" (она, наконец, переведена и у нас) о том, как советские лидеры видели из Кремля мир четверть века назад, в конце шестидесятых. Арестованным и привезенным в Москву руководителям суверенной Чехословакии, "друга и союзника СССР" было четко заявлено, что их надежды на понимание и поддержку Западом "чешского эксперимента" по меньшей мере наивны. Поскольку, пишет Млынарж, очевидец и участник встречи, Л.И.Брежнев был искренне убежден: советская граница проходит не по Бугу или Пруту, а по Эльбе, где завершилась вторая мировая война, и "американский президент с этим согласен".

Так, собственно, оно и было. И дело не в том, хороши или плохи, нравственны или безнравственны решения, принятые в Ялте и Потсдаме, того или не того хотели руководители союзников по антигитлеровской коалиции. История пошла своим путем, Европа оказалась расколотой: на восточную, превратившуюся в сферу советского влияния (а реально - господства), и западную, где главенствующие позиции очень надолго заняли США. Между прочим, это предопределило - и так оставалось до самого последнего дня существования СССР, - приоритет, который Москва неизменно отдавала отношениям с Вашингтоном.

Отнюдь не случайно поэтому в Кремле с негодованием и подозрением относились поначалу к деголлевской идее Европы "от Атлантики до Урала". В ней (и, в общем-то, не без определенных оснований) видели попытку изменить геополитический рисунок послевоенной системы международных отношений, в соответствии с которым собственно Европа действительно начиналась западнее Эльбы.

Наше согласие на Европу "от Атлантики до Урала" в семидесятых годах было вынужденным и, по существу, весьма относительным, поверхностным, достаточно лукавым. Оно стало результатом понимания жизненной необходимости пойти на известное ограничение гонки вооружений, особенно в Европе и на укрепление стабильности таким образом, чтобы она, стабильность, не подрывала зафиксированный "итогами войны" статус-кво.

Но даже в таких узких пределах удалось добиться немалого: ценой раскола Европы, жесткого (разной степени и в разной форме) контроля мировых лидеров в обе их частях континента мир на нем был не просто сохранен, но и созданы предпосылки для более оживленного экономического, культурного и - достаточно скромного - политического сотрудничества в общеевропейском масштабе.

В результате Европа стала казаться островком благополучия и спокойствия в мире, привыкшем к "холодной войне".

Плюсы и минусы такого благополучия переплетались и порой взаимопоглащали друг друга. С одной стороны, скажем, были поставлены надежные преграды для безнаказанной дестабилизации обстановки в Европе, с другой - созданы своего рода неофициальные гарантии консервации "социалистического содружества". С одной стороны, в обоих "лагерях царила жесткая дисциплина, не позволявшая "младшим партнерам" СССР и США чересчур своевольничать, если "старшие" достигали каких-то договоренностей, с другой - это толкало к постоянному совершенствованию военных структур в рамках блоков и, стало быть, к увеличению военных расходов и наращиванию гонки вооружений, которая и служила основой такого рода дипломатии. Наконец, с одной стороны, политика обоих блоков в Европе была в большой мере предсказуемой, что помогало даже при резком обострении напряженности не доводить дело до общеевропейского конфликта, с другой - у обеих сторон не проходило искушение вести против контрагента "тихую" подрывную работу (включая и идеологически-пропагандистскую), что уже само по себе не позволяло снизить напряженность в Европе и мире ниже определенного, приемлемого и выгодного двум лидерам уровня.

Тем не менее все это, похоже, только укрепляло Кремль в представлении, что Восточная Европа для Союза - ненастоящая Европа, даже не заграница. И речь не о том лишь, что мы грубо вмешивались в дела Венгрии, Польши, Чехословакии, неоднократно, так сказать в рабочем порядке, осаживали всех своих друзей-союзников. Их нужды и интересы имели для Москвы второстепенное значение. Поразительно, но постоянно упускались возможности реально модернизировать, приспособить к потребностям восточноевропейцев и нашим собственным обладавшие немалыми резервами экономические, военные, политические структуры нашего с ним двух- и многостороннего сотрудничества.

Собственно говоря, пренебрежение к Восточной Европе обернулось для СССР не просто "упущенной выгодой", но и само по себе служило катализатором эволюционных процессов внутри содружества, исподволь рыхлило почву для роста центробежных настроений и активизации демократических движений.

В подобных обстоятельствах совещание в Хельсинки, которого так долго добивался Советский Союз, тоже в конце концов обернулось против Кремля, ибо начатый там европейский процесс базировался и базируется на представлении о Европе "от Атлантики до Урала". Для Москвы главное было в "нерушимости границ", что она истолковывала прежде всего как гарантию стабильности сферы своего влияния в Европе. Запад использовал тот же принцип (в сочетании с гуманитарной "корзиной" Хельсинского Заключительного акта) в прямо противоположных целях: для размягчения "советского" лагеря в Европе, для укрепления там настроений в пользу обретения подлинного суверенитета, надежд на солидарность и поддержку мирового сообщества, на Хельсинский акт.

Практически Хельсинки тоже готовили почву в Европе, прежде всего в Восточной, открыв более широкие возможности для ускорения и углубления процессов эволюционной перестройки "коммунистических" государств, напрямую связывая этот процесс с перспективами, темпами, масштабами ослабления международной напряженности. Подобная увязка была, пожалуй, самым существенным политическим элементом западной стратегии 70-80-х годов. Фактически от Союза требовали оплатить столь необходимое ему сдерживание гонки вооружений и скромные кредиты чуть более здравым, хоть немножечко прагматичным подходом к мировым проблемам, в первую очередь более гибкими и разумными (в том числе и со своими восточноевропейскими партнерами). Иначе говоря - хоть капельки нового политического мышления.

Однако именно этого в тогдашней Москве и опасались больше всего. Даже при М.С.Горбачеве, решительно повернувшим к здравому смыслу в большой политике, новое мышление отнюдь не спешили реально и в полной мере распространять на отношения с "братскими странами". Ограничивались риторикой, частностями, недешево обходившимися нашим союзникам уступками по второстепенным вопросам. И к сожалению, продолжали относиться к Восточной Европе и без должного внимания к ее проблемам и интересам, и без должного понимания наших собственных выгод и возможностей, связанных с геополитическим положением и ядерным статусом.

Результаты для перестроечной Москвы оказались неожиданными, хотя они были вполне предсказуемы. Более того, шанс на постепенный, мягкий, обоюдовыгодный демонтаж (а он явно назрел) ялтинско-потсдамской системы использован лидером перестройки не был. Крушение Берлинской стены не только подвело реальную черту под послевоенной системой международных отношений, в европейских прежде всего, но стало предвестием распада самого Советского Союза, одного из архитекторов и гарантов этой системы.

Впрочем, все это предмет для исторических исследований. Основная часть документов, способных стать их фундаментом, все еще в архивах. И подлинную историю послевоенной Европы узнать удастся, очевидно, лишь следующим поколениям.

Я же схематично напоминаю об этом с одной-единственной целью: указать на тяжесть бремени привычек, стереотипов, представлений, которые давят на всех нас.

Суть проблемы состоит, думается, в том, что нет не только Европы "холодной войны" или брежневской разрядки, Европы Хельсинского совещания по безопасности и сотрудничеству или введения военного положения в Польше. Нет больше Европы и "эпохи" горбачевской перестройки.

Во-первых, границы новой Европы необыкновенно расширились, но они и очень размыты, я бы сказал, подвижны. Мало того, что пространство "от Атлантики до Урала" перестало быть политической метафорой и превратилось в совершенно новую политическую реальность. Новую, потому что более или менее неизменной осталась только западная ее часть. Восточная же буквально рождается заново. Вместо жесткого военно-экономического блока (на самом деле монолитным, как известно, он не был, но это совершенно самостоятельная тема) появилось около двух десятков государств, причем половина из них - на территории бывшего СССР. Не забудем к тому же: кроме трех стран Балтии, остальные государства здесь как самостоятельно действующие лица исторической драмы не существовали никогда, по крайней мере в новое и новейшее время.

Вновь наполнились реальным смыслом почти забытые за полвека понятия - Центральная и Восточная Европа, Балканы. Продолжающийся развал Югославии и намечающийся развод Чехии со Словакией подсказывают нам, что процесс формирования этого региона, а значит, и процесс складывания политической карты Европы вовсе не завершен.

Включение практически всех бывших союзных республик в процесс СБСЕ - раздвинуло (по крайней мере формально) границы Европы, перенесло их за Урал. Это обстоятельство тоже нельзя не принимать во внимание. С точки зрения традиционно-европейской политики, оно несет не одни только плюсы. С точки зрения российских интересов - тоже. В частности, России следует считаться с возможностью (пусть даже гипотетической), европейского участия в формировании ее отношений с бывшими советскими республиками, в том числе азиатскими.

Во-вторых, примерно с конца 50-х годов Европа впервые лишилась своего главного козыря - стабильности. Военные конфликты в Югославии, Молдове и на Кавказе эту надежную, хотя и весьма жесткую, неудобную стабильность подорвали, но самое серьезное: они могут оказаться не последними. Старые споры, претензии, проблемы, глушившиеся суровой дисциплиной "восточного блока", уже дают о себе знать.

В-третьих, Европа лишилась и привычной ей симметрии.

Тут остается единственный военный союз, НАТО, который стал не только магнитом для многих государств бывшего востока Европы, но и сам явно стремится расширить свою сферу влияния и усилить свою военную и политическую роль в новой Европе. В этом контексте не менее существенно и расформирование СЭВ. Интеграционные процессы, так далеко зашедшие в Европе от Атлантики до Одера, сосуществуют с хаосом и дезинтеграцией бывшей "сэвовской" Европы и Европы "постсоветской" - от Буга и Прута до Урала. В плане политическом, как ни странно, исчезновение традиционной симметрии способно серьезно подорвать Хельсинский процесс, рассчитанный как раз на такую симметрию.

Иначе говоря, в определенном смысле задачу строительства общеевропейского дома уже не решишь так, как это виделось всего год назад. Да и сама эта задача требует, на мой взгляд, переосмысления, ибо кардинально изменились главные ее условия.

В-четвертых, два обстоятельства - распад СССР и уменьшение влияния США в Евpone в совокупности способны подтолкнуть процесс регионализации Европы.

Наконец, сама Россия в новой Европе должна обжиться в новых границах. Только на севере Финляндия и Норвегия - соседи бывшего Союза остались соседями России. Вся Восточная Европа, Турция, Иран отодвинулись от нее.

Помимо психологических трудностей, это чревато и серьезными политико-экономическими последствиями. Россия, если она не сумеет встать на ноги в ближайшее время, рискует остаться в одиночестве, окруженная государствами, находящимися не в лучшем положении. Ибо если республики бывшего Союза не сумеют вписаться в общеевропейские процессы, давно приобретшие свою инерцию, Европа вновь расколется надвое: но теперь граница пройдет уже не по Эльбе, а в лучшем (хотя, к сожалению, маловероятном) для России случае по Бугу и Пруту.

Таким образом, новая Россия оказалась в совершенно новой Европе, очертания которой мало чем напоминают даже Европу начала 80-х годов. Умом это понять не так уж и сложно. Но сила привычки, ностальгия по стабильности, предрассудки, порожденные воспоминаниями о возможностях и выгодах бывшего Союза - это духовное и психологическое наследство, оставленное всем нам десятилетиями "советского периода". Бремя его тяжело, его не сбросишь в одночасье. Но отказаться от такого наследства придется, если мы действительно хотим возрождения и величия России.

Слово это заезжено конъюнктурой: сегодня кажется выгодным и "решающим" одно, завтра другое, "приоритеты" меняются чуть не ежедневно. Но для долгосрочной, эффективной стратегии настоящие, неконъюнктурные приоритеты необходимы как постоянные ориентиры, не дающие сбиться с пути.

Став ближе к России, Европа еще раз напомнила о том, что именно здесь наш первый и наиважнейший интерес. Другое дело, что в нынешнем действительно взаимосвязанном и взаимозависимом мире, судьбы самой Европы неотделимы ни от ядерной России, ни от ядерных Соединенных Штатов.

В этом смысле российско-американское партнерство, если оно не останется красивой декларацией, может стать важным, а может, и важнейшим элементом европейской политики России. Речь, конечно, не идет о совместном лидерстве или, того хуже, о совместном управлении европейскими делами. - Слава Богу, не только у России, но и у США реальных оснований и возможностей серьезно претендовать на это уже нет. Речь идет о согласовании и допустимом взаимовыгодном сближении российских и американских позиций по главным глобально-европейским проблемам: разоружение, политическая, экономическая и экологическая безопасность, предотвращение и (или) урегулирование конфликтов и кризисов. Но при одном непременном условии: сохранении Россией полной самостоятельности, суверенности в этом партнерстве.

Второй акцент в европейской политике России следовало бы, очевидно, сделать на самое широкое развитие двусторонних отношений со всеми-малыми, средними, крупными - государствами континента. На мой взгляд, это лучший, по крайней мере самый надежный (хотя вроде и окольный) путь к интеграции с тесно уже объединенной западной частью Европы. Он отвечает нынешним возможностям России куда больше, чем стремление во что бы то ни стало побыстрее проникнуть в ЕС или НАТО либо же "по-советски" сосредоточиться только на ведущих европейских державах.

Точно так же в интересах России принимать самое активное и инициативное участие в формировании зон региональных интересов - Северная Европа, Балканы, Средиземноморье. В этом смысле весьма обещающие решения приняты на встрече в Стамбуле о создании зоны экономического сотрудничества 11 стран Черноморского бассейна. Прошлый опыт, однако, предостерегает, такая политика эффективна лишь в том случае, если она не удовлетворяется риторикой и ритуальными зрелищами "международных форумов". Она требует повседневной, рутинной работы.

Вообще европейская политика России должна, по существу, быть политикой партнерства и сотрудничества по всем азимутам. Тем не менее два направления ее мне представляются сверхприоритетными, причем в долгосрочном плане. Это отношения с бывшими союзниками СССР (Польша, Чехо-Словакия, или Чехия и Словакия, Болгария, Венгрия, Румыния и государства, формирующиеся в границах Югославии) и бывшими европейскими республиками самого Союза. Направления эти не только тесно связаны между собой, они переплетаются, более того, в известном смысле - это вообще одно, думается, главное, направление российской политики в Европе. Оно жизненно важно для России сегодня, таким оно останется и всегда.

Отношения эти традиционно находятся в запущенном состоянии. Кремль времен СССР как уже отмечалось, пренебрежительно и свысока относился к своим "младшим" союзникам, что было, конечно, не единственным, но, безусловно, решающим источником формирования так называемых антисоветских и антирусских настроений (их точнее назвать: патриотическими и национал-антикоммунистическими). Недоверие не проходит само по себе, с этим России тоже придется считаться, терпеливо и терпимо стараться нейтрализовать подобные настроения. Но лучшее противоядие - внимательный, серьезный подход к формированию новых начал партнерства и взаимодействия с этими странами. Мало того, что они попросту выгодны (и в материальном, экономическом плане тоже) России. По существу, они в не меньшей мере не просто выгодны, но жизненно необходимы полякам, венграм, румынам, болгарам и т.д., которых само геополитическое положение побуждает искать опору и на Западе, и на Востоке. Причем на Востоке накоплен и громадный опыт, и громадные традиции, тут сложились отнюдь не только вредные или нелепые привычки. Было бы легкомысленным все это пустить по ветру.

Естественно, вряд ли плодотворно стремиться к возрождению в какой-то форме былых политических, экономических и иных союзов. Но это отнюдь не исключает необходимость и возможность поиска многосторонних решений подобного рода задач. Правда, это теперь придется делать с учетом позиции и интересов наших новых соседей - государств Балтии, Беларуси, Украины, Молдовы, кавказских республик. В перспективе, мне кажется, Россия могла бы стать инициатором строительства некоей зоны экономической и политической безопасности от "Урала до Одера", которая могла бы стать своего рода субрегиональной структурой в рамках Хельсинского процесса.

И все же самым важным сегодня приоритетом России в Европе должны стать отношения с бывшими советскими республиками. И с политической и с экономической, и, прежде всего, с психологической точек зрения, задача эта неимоверно сложная. Тем не менее, России не войти в новую Европу, не интегрироваться в мировое сообщество, не стать, наконец, реально великой державой, если она не докажет делом свою способность быть главной силой, стабилизирующей обстановку на европейской, да всей вообще территории бывшего Союза.

Не в ее интересах допустить, чтобы задача эта решалась без нее, в ущерб ей или кем-то "посторонним". А пассивность Москвы, неумение или нежелание справиться с проблемами мирным, цивилизованным образом, наконец, пренебрежение к интересам, безопасности или амбициям своих новых соседей могут привести именно к такому исходу. Как говорится, свято место пусто не бывает. Судя по последним событиям, в Кремле и на Смоленской площади начинают понимать это все лучше.

Я придерживаюсь точки зрения, которая кому-то может показаться парадоксальной: полагаю, что России не надо ни официально, ни неофициально ставить во главу угла своей политики сохранение СНГ; тем более любой ценой и в любом случае. Напротив, такую цель можно достигнуть скорее, сделав ставку на выработку совершенно новых, подлинно союзнических и партнерских отношений с каждым из новых государств.

Самое трудное и здесь опять-таки психология. Но надо преодолеть старые привычки, отбросить ностальгию, иллюзии, мифы, научиться видеть, скажем; в Украине, Молдове или Азербайджане самую настоящую "заграницу". И стало быть, строить отношения с ними, руководствуясь общепринятыми в мировом сообществе правилами игры, в первую очередь заботясь о поддержании равновесия интересов.

А это, во-первых, несовместимо со стремлением к извлечению односторонних выгод и преимуществ. Во-вторых, равновесие интересов обретает устойчивость, когда опирается на разумный компромисс и добровольные уступки, приносящие партнерам обоюдную выгоду. Наконец, союзнические отношения невозможны, если партнеры не хотят или не умеют сообразовывать собственные национальные интересы с интересами мирового сообщества (выживание, приоритет прав человека, признание за каждым народом безусловного права на свободу выбора своего образа жизни и т.п.). Российская внешняя политика (не только европейская, но она прежде всего) превратится просто в бессмыслицу, если эти критерии и стандарты не возобладают в отношениях Кремля с государствами, составлявшими прежде Союз.

Мировое сообщество накопило небесспорный, но все-таки уже прошедший жесткое испытание "холодной войной" и разрядкой опыт - налаживания, поддержания и регулирования такого рода совместной жизни множества государств. России тут нечего открывать заново, становиться первопроходцем. Залог успеха - согласие всех потенциальных партнеров составить общие правила игры и готовность следовать им, выработка для этого коллективного "механизма" их соблюдения, а также предотвращения и улаживания конфликтов, ссор, споров.

Как показывает практика, самое главное тут желание-осознание необходимости поступать именно подобным образом. В годы "холодной войны", т.е. почти до самого последнего времени, такая универсальная по целям и структуре организация как ООН со своей ролью не справлялась и не оказывала заметного позитивного влияния на развитие процессов на международной арене. Но изменилась общая атмосфера в мировом сообществе, и та же самая ООН вносит все более существенный вклад в поддержание стабильности в мире и отдельных его районах, в урегулирование старых проблем, порождавших напряженность, в поисках путей разрешения новейших кризисов и вооруженных столкновений. Точно также стоило внимательнее, конкретнее присмотреться к принципам деятельности, скажем. Международного суда в Гааге, к сложной системе взаимодействия и партнерства, выработанной в НАТО и ЕС, к структурам, создающимся в рамках Хельсинского процесса.

Конечно, все это вряд ли следует прямо копировать, механически переносить на российскую и "советскую" как раньше говорили.

почву. Но можно и нужно критически осмыслить найденное другими, позаимствовать все годное, приспособив к нашим условиям при создании каких-то структур в рамках Содружества Независимых Государств.

Была бы только добрая воля. Было бы желание поступиться мифами и эгоистическими стремлениями либо всех подмять под себя, либо урвать что-нибудь у соседа. Было бы понимание, что Россия обречена жить рядом со своими бывшими "сестрами" по Союзу, жить вместе, но все-таки и порознь: каждый вполне самостоятельно. И тогда неизбежно придет осознание необходимости некоего арбитража, консультативного совета, посреднического агентства наконец, словом, механизма, который помогал полюбовно решать все за столом переговоров.

Тут, однако, важно избежать по меньшей мере трех ловушек. Во-первых, такой механизм не должен быть "органом" в советском понимании, т.е. наднациональной структурой, властью, центром. Во-вторых, он не должен быть судом, выносящим окончательные приговоры и требующим неукоснительного исполнения с помощью, скажем, специальных полицейских сил. Наконец, он не должен служить трибуной для пропагандистских упражнений или ширмой, за которой одни будут сговариваться против других.

Идея эта носится в воздухе. И весьма обнадеживает, что президент Украины после встречи в Дагомысе со своим российским коллегой высказался примерно в том же духе.

Во всяком случае, как мне кажется, любой механизм для улаживания споров между бывшими советскими республиками окажется эффективным лишь при одном непременном условии: если это будет некий Совет (консультативный, посреднический, арбитражный?), который добровольно создадут суверенные государства для самих себя, в своих собственных интересах. И тогда он неизбежно принесет пользу всем. А значит, России, Европе, миру.

Советский опыт деформировал не только наши представления о мире, но и наш язык. Скажем, слов "выгода" или "интерес" только сейчас в расхожем сознании начинают обретать - да и то с трудом, медленно - свое истинное, первородное, общепринятое значение. Они тоже очищаются от клеветы, на них возведенной, - от уравнивания их со своекорыстием, обманом, стремлением принести кому-то ущерб. Они обретают, наконец, свой здравый смысл, который, по Далю: "рассудок, рассудительность, прямой толк".

Российская политика в Европе, как и вся общая российская политика, тоже должна окончательно очистится от подобного рода наслоений, смело опереться на выгоду и интерес России, стать по-настоящему прагматичной, т.е. руководствоваться здравым смыслом, рассудком, рассудительностью. И тогда она будет понятной и нам самим, и нашим соседям, станет предсказуемой и плодотворной, приносящей пользу России и всем ее гражданам.