События, глубоко воздействующие на развитие мирового сообщества, обычно вызывают неоднозначную оценку. Так было в прошлом, так обстоят дела и сейчас. Достаточно вспомнить перипетии, связанные с оценкой Великой французской революции. Для одних она была источником вдохновения, для других - объектом ненависти. В ней видели и образец для подражания и причину всеобщей деградации и разрушений. Для ее взвешенной оценки потребовались время и исторический опыт, хотя разное отношение к ней общественных групп и отдельных лиц сохранилось и поныне.

Нечто подобное происходит сейчас с Октябрьской революцией. Свыше 70 лет ее безудержно восхваляли, рисуя пастелью предельно благостную картину. Затем, в конце 80-х-начале 90-х годов она стала объектом массовых поношений. Трудно назвать такие обвинения, которые не были бы высказаны в ее адрес. Можно предположить, что время и исторический опыт вынесут российскому Октябрю окончательный и взвешенный приговор. Однако уже сейчас создается впечатление, что общество, устав от пропагандистских вакханалий, было бы непрочь узнать и о более взвешенных оценках. Во всяком случае близящаяся круглая дата и противоречия реформации нынешнего российского общества побуждают его к тому, чтобы выслушать менее ангажированные оценки.

Несколько упрощая, можно выделить три главных дискуссионных узла, вокруг которых скрещиваются ныне копья.

Первый - касается истоков и движущих сил Октябрьской революции. В пику прежней трактовке радикально-либеральная критическая мысль выдвинула тезис о случайно удавшемся заговоре кучки политических авантюристов, которые-де столкнули Россию с нормального, цивилизованного пути развития. Собственно, нынешние критики далеко не первооткрыватели. Их оценка заимствована у правого крыла первой российской эмиграции. Пропагандистский смысл этой оценки очевиден: дискредитировать политические силы левой ориентации и обосновать правомерность и без альтернативность радикально-либеральной модели, реализации которой в начале века якобы помешала "большевистская авантюра".

Если же обратиться к сути дела, то "теория заговора" расходится с реальным ходом происходивших событий? Начнем с того, что первую, антимонархическую февральскую революцию совершили в 1917 г. вовсе не большевики, составлявшие тогда не очень влиятельную, скорее маргинальную политическую силу. Революция была результатом стихийного выступления масс, доведенных до отчаяния недееспособным, потерявшим ориентацию царским режимом.

Чтобы убедиться в этом, достаточно хотя бы перелистать мемуары очевидцев и участников событий. О массовости народного движения и полной несостоятельности власти повествуют не только сторонники революции, но и ее яростные противники. Василий Шульгин, крайний монархист, не скрывавший полного неприятия происходившего, в своем дневнике записал:

"Во всем этом огромном городе (Петрограде) нельзя было найти несколько сотен людей, которые бы сочувствовали власти... Класс былых властителей сходил на нет... К вечеру, кажется, стало известно, что старого правительства пет. Оно попросту разбежалось по квартирам... Не было оказано никакого сопротивления".

Пришедшее на смену царским министрам Временное правительство не сумело овладеть ситуацией. Для этого оно не обладало ни достаточным авторитетом, ни реальной властью. Государственные институты оказались разваленными, экономический хаос углублялся. В стране назревал глубокий общенациональный кризис. В начале осени 1917 г. дискредитация недееспособных либерально-демократических институтов достигла апогея, что нашло отражение в военном мятеже генерала Корнилова. Почва для новой революции оказалась вполне подготовленной. Страна нуждалась в силе, способной навести хоть какой-нибудь порядок. В противном случае всеобщий хаос мог приобрести абсолютный характер. По сути дела в октябре 1917 г. большевики просто подобрали власть, валявшуюся на мостовой. Они были не творцы истории, но лишь плыли на волне событий.

"Теория заговора" никак не вписывается и в мировой контекст. Октябрьская революция отнюдь не изолированное явление своего времени. Первые десятилетия XX в. были временем крупнейших социальных потрясений. Революции, отложившие заметный отпечаток на последующую историю своих стран, произошли в Китае (1911-1913, 1925-1927 гг.), в Мексике (1910-1917 гг.), Германии (1918 г.), в Австро-Венгрии (1918-1919 гг.) и т.д. Просто след, который оставил Октябрь, оказался наиболее глубоким и заметным. Так что утверждать, будто столь серьезный поворот в истории, потребность в котором ощущалась далеко не только в России, - результат произвола группы революционеров, пусть даже очень деятельных, значит, издеваться над здравым смыслом.

Это прекрасно понимал такой глубокий мыслитель, как Н.А.Бердяев, писавший, что "суждение о русской революции предполагает суждение о революции вообще, как совсем особом и в конце концов духовном феномене в судьбах народов". Если в обществе не находится "положительных, творческих, возрождающих сил", происходит "разрыв времени, наступает прерывность, происходит вторжение сил, которые для истории представляются иррациональными и которые, если смотреть сверху, а не снизу, означают суд Смысла над бессмыслицей, действие Промысла во тьме".

Второй дискуссионный узел касается международного значения Октябрьской революции. Из "теории заговора" вытекает крайне негативная трактовка влияния на другие страны. Утверждается, что Октябрь, последовавшая за ним гражданская война и радикально-революционная политика советской власти дискредитировали популярные тогда идеи революции, социализма и социальной справедливости. Все это укрепило тягу общественности стран Запада к стабильности и порядку, способствовало консолидации либеральных и консервативных сил стран Запада на антибольшевистских, антикоммунистических позициях.

В отличие от "теории заговора" в этих утверждениях содержится рациональное зерно. Действительно, эксцессы гражданской войны, нарушения норм демократии и применение большевиками диктаторских методов правления ослабили революционную волну, поднявшуюся в 20-е годы во многих странах зарубежья, породили сильную консервативную реакцию, поколебали симпатии масс к политическим силам, отстаивавшим курс на радикальные перемены в капиталистической общественной системе. Возможно, для социализма на Западе был тогда упущен вполне реальный шанс.

Но можно ли сводить влияние Октября только к этому? Допустимо ли забывать 6 том, что он, при всем прочем, дал мощный толчок позитивным процессам? Как объяснить то, что в послеоктябрьские годы повсеместно произошел сдвиг влево политической жизни важнейших промышленно развитых стран? Случайно ли приходящееся на это время укрепление левых и реформаторских сил: возникновение международного коммунистического движения, представлявшего на протяжении ряда лет внушительную политическую силу, рост влияния леволиберальных и социал-демократических партий? В состоянии ли мы в отрыве от революционных перемен в России и СССР понять причины социальных уступок массовым категориям менее зажиточного населения, на которые стали идти правящие круги Запада? Можно ли вообще адекватно истолковать социальную и политическую трансформацию капиталистических обществ в XX в., игнорируя тот вызов, который был брошен Октябрем капитализму как в теории, так и на практике? Правильно ли рассматривать вне зависимости от воздействия Октября подъем национально-освободительного движения, который, в конечном счете привел к распаду крупнейших колониальных империй и коренному изменению облика мирового сообщества?

Все эти вопросы требуют ответа, и не пропагандистского, а сущностного. Ответ этот может быть, естественно, разным, но прежде всего должен быть аргументированным. В противном случае мы не сможем всерьез оценить уроки Октябрьской революции и ее последствий во всей их противоречивости и трагедийном величии.

Третий дискуссионный узел - оценка практического значения наследия Октября для сегодняшнего российского общества. Нынешние либеральные теоретики не терзаются по этому поводу сомнениями. Для них семь десятилетий существования советской власти - "черная дыра" в российской истории, историческая ошибка, бесплодный роковой зигзаг, на который можно списать все то плохое, что происходит в России сегодня.

Для доказательства приводятся факты. Сделать это сравнительно просто, если вырвать их из логики развития и подчинить схеме "октябрьского грехопадения". Впрочем, это нетрудно сотворить с историей любой страны, намеренно отобрать и соответственно интерпретировать лишь самые негативные события. Применительно к России провести такую операцию гораздо легче, потому что ее послеоктябрьская история полна радикальных разломов. Черные страницы этой истории дают обильный материал, потрясающий воображение. К тому же практика режима резко расходилась с провозглашенными и внедрявшимися в сознание людей ценностями и принципами. Это, безусловно, усиливает ощущение нравственной ущербности, моральной несостоятельности власти и проводимой ею политики.

Доводы критиков наследия Октябрьской революции слишком весомы, чтобы их игнорировать. Но они недостаточны для его общей оценки, ибо это наследие внутренне противоречиво и потому нуждается в многостороннем подходе.

История не поддается изменениям. Что состоялось, то состоялось. Правда, всегда наготове немало любителей подправить историю, или же представить ее хуже, чем на самом деле. Однако в конечном итоге такие усилия недолговечны. Манипуляциям с исторической истиной противостоят весомые объективные факторы. Это и историческая память народа, и многочисленные документальные источники, и научная историография, которая в силу своей плюралистичности рисует в целом объемную, выпуклую картину. Поэтому ни тотальный контроль над информацией, ни изощренная пропаганда не в состоянии сконструировать такую псевдореальность, которая в долгосрочной перспективе могла бы выдержать столкновение с исторической правдой.

Сказанное имеет прямое отношение к оценке последствий Октябрьской революции. Конфликтный динамизм и многомерность событий после Октября 1917 г. проявились в многообразных толкованиях смысла произошедших потрясений. Это можно было зафиксировать уже в первые послеоктябрьские годы. Свою роль сыграла и тенденциозность политических пристрастий, в угоду которым фальсифицировались события и факты, поведение и поступки конкретных лиц. Картина идейного противоборства вокруг наследия Октября рельефно выступает на страницах журнала "Пролетарская революция", печатавшего воспоминания участников революционных потрясений и полемику между ними.

Очевидно, что богатый исторический опыт Октябрьской революции должен был быть просеян через сито многочисленных восприятии и углубленного научного осмысления. Однако победа сталинского термидора не позволила расставить все по своим местам. Сталинский режим нуждался в собственной интерпретации уроков Октября, оправдывавшей поворот к жесткой форме единоличного правления. Так родился фальсифицированный миф о новой эре в истории человечества. Под этот миф подверстывалась и практика сталинизма. Ее изображали как триумфальное шествие от победы к победе на фоне "разлагающегося" капиталистического мира.

Очевидно, что эта апологетическая мифология, глубоко укоренившаяся в исторической науке, а также сопутствующие ей фальсификации, нуждаются в решительном развенчании И этот процесс начался сразу же после XX съезда КПСС и осуждения культа личности. Он приобрел новое дыхание в годы перестрой ки. Переосмысление шло медленнее, чем было необходимо. На его пути сохранялись, а иногда и возводились новые барьеры. Но это никак не может служить оправданием последовавшей за этим конъюнктурной замены всех прошлых плюсов на нынешние минусы. 

Если "Россия, которую мы потеряли" в 1917 г., была действительно быстроразвивающимся, процветающим государством, в котором между "верхами" и "низами" существовало трогательное согласие, то почему на протяжении первых десятилетий XX в. ее почти непрерывно потрясали социальные катаклизмы? Почему, как уже указывалось, в феврале-марте 1917 г. в стране не нашлось сколько-нибудь заметной политической силы, готовой активно выступить в защиту скомпрометировавшей себя монархии?

Если большинство населения России не хотело диктатуры, отвергало путь, на котором настаивали большевики, то почему в ходе гражданской войны массы оказались на стороне "красных", а не "белых"? Почему в районах, контролируемых "белыми", демократические правительства вскоре были вынуждены, далеко не добровольно, уступить место военно-диктаторским режимам? Гражданская война была фронтальным столкновением не между демократами и тоталитарными узурпаторами-большевиками, а между "красной" и "белой" диктатурой. От этого факта никуда не уйти.

Если утвердившаяся в России советская власть несла в себе чисто разрушительное начало, жертвуя во имя мировой революции интересами народа, то как ей удалось восстановить практически распавшееся государство, наладить разрушенную экономику и вывести промышленный потенциал страны на передовой для того времени уровень? Советскому государству удалось не только отразить нацистское нашествие, но и стать одной из двух сверхдержав. Достигнуто это было ценой огромных потерь, потом и кровью народа, неслыханными жертвами с его стороны. И это тоже правда истории, которую никак нельзя забывать.

Да, историческая реальность сложнее и противоречивее, чем описания, несущие на себе печать модернизации и тенденциозности. Это тем более обязывает к взвешенному анализу исторической преемственности.

Беспристрастная оценка общественно-политического развития России & XX в. приводит к безусловному выводу: Октябрь - не исторический курьез или аномалия. Это ответ на вызов времени, попытка народа, оказавшегося на грани катастрофы, совершить "прорыв" к социализму, потребность в котором витала в воздухе. Попытка не удалась. Народное движение оказалось зажатым жесткими рамками деспотического режима. Но энергия народного "порыва" не пропала даром. Она дала результаты. За короткий исторический срок Россия вышла на передовые рубежи индустриального прогресса. Была создана система государственного регулирования экономики, многое из которой было заимствовано капиталистическими странами.

Позднее огосударствление экономики СССР сделало ее чрезмерно громоздкой и неповоротливой, бюрократизировало систему управления. В годы застоя коэффициент эффективности народного хозяйства приблизился к нулю. Но в условиях, когда во всем мире практикуется государственное регулирование экономики, можно ли от него бездумно отказываться? Реформировать - да. Но разрушать при переходе к рынку, значит ввергнуть экономику в хаос и неуправляемость.

Не все так просто и с общественной собственностью. В народном хозяйстве развитых капиталистических стран существует и успешно функционирует значительный общественный и государственный сектор. Да и опыт развития Советского Союза вовсе не доказывает, что общественная собственность плоха сама по себе. Она неэффективна, если возникает в результате произвольной экспроприации и юридических запретов. Если же она вырастает из внутренних потребностей развития, что характерно для капиталоемких отраслей хозяйства, то такая собственность вполне оправдана и экономически, и социально.

Отрицательные последствия экспериментов либерал-приватизаторов свидетельствуют, что всеобщая капитализация экономики для России неприемлема. Ей необходим постепенный и взвешенный переход к смешанной системе экономических отношений, в которой сосуществуют и взаимодействуют общественная и частная собственность.

Переход от централизованно-плановой к рыночной экономике сам по себе достаточно болезнен. Без издержек и потерь не обойтись. Но они могли бы быть меньшими, если бы на начальном этапе реформ не возобладал радикал-либеральный нигилизм по отношению к экономическому наследию СССР. Сегодняшнее тяжелое похмелье должно побудить к изменениям в курсе реформ. Иначе Россия, даже если ей удастся выбраться из кризиса, обречена влачить жалкое существование на задворках мировой экономики в качестве вассала ведущих капиталистических держав.

Не оправдан нигилизм и в отношении социальных завоеваний предшествующего периода. И в этой области были свои, нередко серьезные пороки. Патерналистско-бюрократические порядки сковывали активность граждан, инициативу и предприимчивость личности. Ячейки гражданского общества были либо загнаны в подполье, либо находились под жестким партийно-государственным контролем. Гипертрофированное разбухание административно-управленческого аппарата в годы застоя и сопровождавшее его расширение разного рода привилегий во многом деформировали и обесценили сферу социального жизнеобеспечения. Но все это не основание для ее демонтажа, в результате которого большинство народа лишилось элементарных социальных прав.

Сейчас многие граждане, оказавшись один на один с чиновничьим произволом, бездушием "дикого рынка", разгулом преступности, равнодушием к своим бедам со стороны общества, с тоской вспоминают о потерянных ценностях. И это нетрудно понять. При всех пороках прошлого в обществе сложились коллективистские традиции, отношения солидарности и взаимопомощи. Испытывая удары судьбы, ощущая неудовлетворенность жизнью, человек все же не чувствовал себя одиноким и беспомощным. Он был защищен институтами социального обеспечения, системами бесплатного здравоохранения и образования, которые по своей социальной сути многие годы обоснованно считались лучшими в мире и даже служили образцом для реформаторов в западных странах.

Либерально-демократические эксперименты в социальной сфере разжигают эгоистически-групповые, клановые и даже мафиозные устремления. В результате таких экспериментов прорисовываются контуры общества, пронизанного духом чистогана и хищнического индивидуализма. Это сулит России рост социальных антагонизмов и напряженности с вытекающими из них потрясениями. Отказ от наследия социальных завоеваний советского периода - гибельный путь, который способен полностью обесточить потенциал социальной энергии России.

В области культуры в советский период существовал острый дефицит свободы творчества. Деятельность ученых, артистов, писателей, журналистов, художников находилась под прессом идеологических установок и цензурных ограничений. Тем не менее создавались выдающиеся литературные произведения, ставились хорошие спектакли, снимались великолепные фильмы, в газетах и журналах при всей их информационной бедности появились интересные материалы, которые горячо обсуждались в обществе. Наука была гордостью страны, соответствовала уровню мировых стандартов, а по многим направлениям занимала передовые рубежи. Престиж ученого был высок, и молодежь стремилась в науку.

Сегодня культура задыхается и деградирует под тяжестью всеобщей коммерциализации. Читатели и зрители оказались в болоте массовой культуры с ее низкопробными комиксами, триллерами, клипами. При формальной свободе от цензуры и идеологических установок средства массовой информации попали в зависимость от власти денег. Наука находится на грани вымирания. Статус ученого упал до самого низкого уровня. Это перекрывает источники пополнения научных учреждений молодыми кадрами, следовательно - лишает науку будущего.

Становится очевидным, что освобождение культуры от идеологической и государственной опеки - дело тонкое, требующее филигранного мастерства. Вместе с идеологическими и административными механизмами, ограничивающими свободу творчества, легко порушить и его необходимую государственную защиту от потребительства, пошлости, безвкусицы, утилитарности и других последствий рыночных влияний. А ведь даже в самые трудные времена - в годы гражданской войны и разрухи, в период Отечественной войны - государство находило средства и способы поддержки науки и культуры.