Мы живем под гипнозом "злобы дня". Это естественно. И потому склонны недооценивать, а то и просто игнорировать прошлое. Что прескорбно. Особенно грешат" этим наши политики, жившие и действующие так, будто человечество только вчера родилось: во всяком случае, не раньше, чем они сами. Поэтому сама мысль о том, чтобы посоветоваться о сегодняшних своих делах с умными людьми, жившими, к примеру, сто лет назад, кажется им по меньшей мере несерьезной. Если же им порекомендуют посоветоваться с умным человеком, жившим больше двух тысяч лет назад, то они воспримут эту рекомендацию как личное оскорбление или экстравагантный жест выжившего из ума архивариуса".

А жаль! Ведь если бы наши нынешние политики думали иначе, они, побеседовав с одним-другим из древних собеседников, воздержались бы от некоторых своих слишком поспешных суждении. Не говоря уж о поспешных действиях. которые так опасны именно в политике, - хотя некоторым и кажется, что она живет, как мотылек, "одним днем".

Один из таких собеседников, который будет не глупее некоторых политических лидеров (не то что их референтов", - Платон. Философ, который совсем не случайно называл политику "царским искусством Вот уж, действительно, референт", который мог бы многое нам посоветовать, пояснив заодно и кое-что небезынтересное из нашего общего - политического - "положения вещей". Это - один из тех мыслителей, который прежде всего вспоминается, когда задают вопрос (что случается не так уж редко): "А кто сегодня самый современный философ? Ну самый-самый!" Такой свои ответ я хотел бы подкрепить несколькими поучительными примерами, взятыми из платоновских рассуждений о различных формах политического господства. 

На примере своей диалектической типологии общественно-политических форм господства Платон проиллюстрировал тот диалектический закон, согласно которому каждая вещь гибнет от своей собственной однородности.

Тимократия (илитимархия) -"честолюбивое правление" - гибнет, по его утверждению, от непомерного развития честолюбивых стремлений граждан, порождающего "спорливость", грубость и сребролюбие.

Олигархия - правление "любо стяжателей и любителей денег" - от непомерного развития богатства, раскалывающего полис на "два города": "один из людей бедных, другой - из богатых, и оба они, живя в этом же самом месте, злоумышляли бы друг против друга". Демократия - "правление, как видно, приятное. бесправительственное и пестрое", где каждый "имеет волю делать, что хочет," - от непомерного развития свободы: "ведь излишняя свобода естественно должна приводить как частного человека, так и город не к чему другому, как к рабству". То есть, как уточняет Платон, - тирании.

Та же диалектика оказывается и судьбой каждого из соответствующих типов личности: тимократического, олигархического. демократического и тиранического. Только - идеальный, "царственный", истинно "аристократический" тип личности как бы изымается Платоном из-под власти этой диалектики. Он гибнет, по мнению философа, не от своей односторонности (ибо не обладает ею). а от распадения целостности и гармоничности, каковая является основной его характеристикой. Распадения, неизбежного в ситуации, когда люди начинают пренебрегать "истинной музой" (т.е. словом и философией) и "гимнастику ставят выше музыки". Впрочем, происходит это уже не в силу каких-либо эмпирических причин, а просто в силу конечности всего земного, поскольку "все происшедшее разрушимо".

Посмотрим, однако, что представляет общий механизм саморазрушения на званных форм господства на примере диалектического превращения демократической личности в тираническую (и соответственно демократии - в тираню). взятый в его более конкретных характеристиках. в его более мелких деталях.

Согласно гениальному социологическому прозрении Платона, разрушительная диалектика, превращающая каждую общественно-политическую форму в свою собственную противоположность осуществлялась не только силой абстрактной логической необходимости " Каждый раз эта необходимость совпадала с деятельностью определенных социальных групп: они-то и осуществляли разрушительную работу в обществе. Со времен олигархического правления. олицетворяющего политическую власть богатства, такой разрушительной силой был, по Платону, класс праздных и расточительных людей, из которых одни. мужественные, идут впереди, а другие, слабые, следуют за ними. Во втором случае это был люмпен-пролетариат, с неизбежностью порождаемый античным обществом (полисом) по мере развития товарно-денежных отношений и обеднения значительной части свободнорожденных", обладавших гражданскими правами.

Рекрутируется это паразитическое "сословие" либо из людей, лишенных "чести" (государственных. в том числе и военных, постов и соответствуюших почестей) в связи с превращением "тимократического правления в 'олигархическое либо, в особенности, из людей "средних", разоренных в период всеобщего господства богатства к наживы.

Ибо "ростовщики-то, погрузившись свои расчеты... всегдашнюю ссудою нанося раны тому, кто приходит просить денег, и обременяя должников увеличенными процентами, будто порождением капитала-отца, разводят в городе множество трутней и нищих". Последним же остается альтернатива: либо пасть еще ниже - на уровень рабов, либо - поднять восстание с целью перераспределения собственности в самом рабовладельческом полисе. Естественно, что коль скоро речь идет о "трутнях". т.е. о существах, в принципе неспособных к любой форме производительной деятельности. то выбор в этой ситуации оказывается предрешенным. "Трутни" не могут задаваться вопросом о создании новых источников общественного богатства; их единственная забота и том. как перераспределить - и потребить! - наличие существующее. А там - хоть потоп!

Так "трутни', особенно те из них, которые наделены "жалом", т.е. более агрессивные, своекорыстные и честолюбивые, оказываются во главе борцов против "олигархии", объединяя вокруг себя всех недовольных, давая им лозунг и программу борьбы.

Олигархия обречена: она расплачивается за односторонность своего принципа - принципа "чрезвычайного богатства", утвержденного за счет создания столь же "чрезвычайной" бедности. И расплачивается, согласно Платону, головами более богатых из политически активных граждан: "одних убивают, других изгоняют". "...А прочим вверяют власть и правление поровну" (подчеркнуто мной. - Ю.Д.). Впрочем, очень скоро обнаруживается, что это "равенство" в делах правления весьма относительно. Практически, у кормила государственной власти оказываются "трутни" - те, что с "жалами", и те, что без "жал".

В олигархическом обществе этот род людей. "не ПОЛЬЗУясь честью, но убегая от правительства. бывает недеятелен и бессилен; напротив, в демократии ему, за немногими исключениями, предоставлено председательство. Здесь сильнейшая его часть говорит и действует, а другая, сидя возле трибуны, шумит и не позволяет, чтобы кто-нибудь говорил иначе; так что в подобном правлении всем распоряжается только эта сторона, и исключений немного".

Так расшифровывается конкретно-социологически платоновское представление о "толпе". Оказывается, "люди толпы" у Платона - это. прежде всего и главным образом, - "трутни". представители люмпен-пролетариата, паразитического "сословия" античного полиса в точном смысле этого слова. То, что говорится о "толпе", не совпадает в платоновском "Государстве" и с представлением о "черни": "чернь" - это "люди рабочие, ни на какие сделки не поддающиеся и мало приобретающие". При определенных обстоятельствах эта рабочая чернь, обманутая "трутнями". может превратиться в политическую опору последних, в очень мощную опору; рабочий люд многочислен и "в демократии составляет сторону могущественную". Но не эти люди задают тон на собраниях и в театре; не из их мнений и настроений создаются мнения и настроения "толпы". Не от них проистекает и нетерпимость "толпы" по отношению к слову увешевания и истины. да и нет у них времени для участия во всех публичных действиях, инспирируемых трутнями", пробравшимися к власти.

Ну, а раз это так, то. следовательно, рассмотренное выше отношение формирующегося политического типа личности к "толпе" расшифровываю гея более конкретно как отношение к "трутням", конституирующим эту "толпу". Из него, из этого отношения, выводит Платон диалектику превращения "демократического" типа личности в "тиранический". И вот как это делается. В условиях политического господства "трутней", рассуждает Платон, имея в виду людей, одинаково далеких от принципа "чести" и от принципа "богатства", от соображений общеполитических и от соображений частно-хозяйственных. принцип свободы получает свою реализацию как гедонистический принцип. То есть - принцип наслаждения, ищущего основания лишь в себе самом и дозволяющего все. что усиливает и увеличивает человеческие удовольствия. Этот принцип, согласно наблюдению Платона, проникает всюду - в политику, в искусство, в хозяйственную жизнь. Он "уравнивает" все удовольствия без исключения, не делая никаких различий между необходимыми и не необходимыми, истинными и ложными, общественно оправданными в обществе людей и вредными для окружающих. Перед лицом этого принципа "удовольствия все равны и должны быть равно уважаемы".

Человек же, пребывающий во власти этого принципа, "то пьянствует и услаждается игрою на флейте, а потом опять довольствуется одною водою и измождает себя; то упражняется, а в другое время предается лености и ни о чем не радеет; то будто занимается философией, но чаще вдается в политику, и, вдруг вскакивая, говорит и делает, что случится. Когда завидует людям военным - пошел туда; а как скоро загляделся он на ростовщиков, - он является между ними. В его жизни нет ни порядка, ни закона: называя се приятною, свободною и блаженною, он пользуется ею всячески". Таков идеал свободы в демократическом обществе, если взять его в интерпретации "трутней".

Какое воздействие может произвести эта духовная ситуация на формирующееся молодое поколение. на юношу, только вступающего в жизнь. В особенности если учесть, что общественное мнение, сложившееся в этой ситуации. обладает, по Платону, характером "диомедовой необходимости" по отношению к каждому индивиду. Внук скупого ростовщика или промышленника. ограничившего быт своих домочадцев одними элементарно-необходимыми "удовольствиями": сын отца-демократа, воспитанного в ненависти к скряге-отцу, но освободившегося из-под его влияния лишь наполовину. -этот юноша попадает в духовную атмосферу, диаметрально противоположную той. каковая всю жизнь вдохновляла его деда и отравила половину жизни его родителей.

Все те наслаждения, какие отец этого юноши не мог себе позволить даже в мыслях, а сам он позволял себе лишь в детских снах, теперь он видит едва ли не обоготворенными общественным мнением "толпы". И если и о его отце можно сказать, что он уже "попробовал трутневого меду и сроднился со зверскими и дикими нравами", то о самом юноше можно сказать гораздо больше. Возлелеяв в себе с детства стремление к ничем не ограниченным наслаждениям, сей молодой "трутень" получает, следовательно, и "жало". Читаем у Платона: "когда вокруг него (формирующегося "трутня". - Ю.Д.) шумят разные пожелания -раздушенные, распомаженные, увенчанные, упившиеся, окруженные толпою растрепанных удовольствий, и когда вырастив, вскормив до последней степени жало похоти, сообщают его трудно, тогда оруженосцем его становится безумие, тогда неистовствует этот настоятель души и, если находит в себе какие-нибудь мнения, или добрые расположения, знакомые еще со стыдом, то убивает и низвергает их из себя вон. пока не истребится рассудительность и не удовлетворится превзошедшее безумие".

Это и есть акт рождения "совершенно тиранического человека".

"Что же. думаешь, - обращается Сократ к одному из своих собеседников, - ...сделает такой человек в подобных обстоятельствах, особенно если, кроме того, случится ему быть гражданином великого города, богатым, благородным, да еще благообразным и высоким? Не исполнится ли он чрезвычайной надежды, что, в качестве вождя, будет способен управлять делами эллинов и варваров, и через то высоко возмечтает о себе, безумно надмеваясь своею фигурою и суетными представлениями". Вопрос чисто риторический. Теперь он уже практически сводится лишь к тому - имеются ли в наличии общественные условия для превращения этого потенциального тирана (тирана "в себе", как сказал бы Гегель) в действительного тирана ("тирана для других").

Согласно Платону, эти условия с необходимостью возникают в ходе борьбы, продолжающейся в лоне демократии между "трутнями" и крупными собственниками, чьи богатства являются "пастбищами для трутней". Демократия оказывается на острие ножа между стремлением крупных собственников вернуть полис к олигархическому правлению, с одной стороны, и стремлением "трутней" к установлению тиранической власти - с другой.

"Ограбленные принуждены бывают защищаться, говоря вслух черни и делая, что можно... Между тем другие (имеются в виду "трутни". -Ю.Д.) подали донос будто те злоумышляют против черни и намерены быть олигархами, тогда как нововведений им вовсе не хотелось... Наконец, видя, что чернь решается обидеть их не по своей вине, а по незнанию, поскольку вводится в обман наветами клеветников, ограбленные, уже в самом деле, хотя нехотя, становятся олигархами, и тут движутся не собственной волей, но подстрекаются к этому злу жалом того трутня... В этом случае делаются доносы, следствия, состязания друг с другом... Тогда чернь не ставит ли впереди себя с особенным значением, по обычаю, одного, питая его и сильно выращая?" (Подчеркнуто мной. - Ю.Д.)

Этого "одного" избирают из числа тех, уже многочисленных представителей "тиранического" типа личности, которых судьба и "конгениальность" общественной ситуации вынесла на арену политической борьбы. Разгулу политических страстей на площади вполне соответствует то, что творится в душе "тиранического" человека: в нем бушуют страсти. Бросаясь от одного наслаждения к другому, он наделал массу долгов. Пытаясь освободиться от долгов, он совершил массу ужасных преступлений. А сейчас он сгорает от любви, "тиранствующей" в нем так же, как он "тиранствует" над всеми, кого подчиняет ему судьба. Что же касается этой "тиранической" любви, то она обнаруживает, как мы убеждаемся далее, некое "избирательное сродство" (Гете) с "вожделением" власти, жаждой единовластия.

"Прежде, когда он стоял еще под законами и волею отца, управляясь сам в себе демократически, - пишет Платон о будущем тиране, - эти пожелания разрешались только во сне - сновидением; подпав же под власть любви, он непрерывно будет таким наяву, какими изредка бывал во сне, - не станет удерживаться от какого бы то ни было страшного убийства, жертвоприношения и поступка. Тиранствующая в нем любовь, живя вне всякой власти и закона, как бы сама была ее единственным властителем, поведет его, будто свой город, ко всякой дерзости, лишь бы напитать себя и сопутствующую себе буйную толпу, которая частью вошла извне, от дурного знакомства, частью родилась внутри, от тех самых нравов, как скоро нашла себя в них распущенною и свободною".

Не так уж трудно представить, сколь ужасным должно стать правление человека такого типа как для полиса, города-государства, так и для самой черни, которая привела к власти тирана, подстрекаемая "трутнями". "Представитель черни, пользуясь совершенным повиновением народа, не будет воздерживаться от единоплеменной крови, но по ложным доносам, как это вообще бывает, приводя обвиняемого под суд, станет оскверняться убийством, отнимать у человека жизнь, языком и нечестивыми устами пробовать родственной жертвы, изгонять в ссылку, убивать, подписывать снятие чужих долгов и раздел земли. После сего, этому человеку не предписывает ли необходимость и самая судьба - либо погибнуть от врагов, либо тиранствовать и из человека сделаться волком".

Страх становится основным фоном, на котором развертывается политическая жизнь полиса, оказавшегося под властью тирана, да и его самого. Он оказывается единственным советником тирана, инициатором всех его политических решений. "Если только начинает он... подозревать, что кто-нибудь имеет вольные мысли и не допускает ему властвовать, то по какому-нибудь поводу не губит ли таких среди неприятелей? И для всего этого не необходимо ли тирану воздвигать войну? - вновь и вновь задает Сократ риторические вопросы. И продолжает вопрошать далее: ...Тогда граждане, способствовавшие его возвышению и имеющие силу, не будут ли смело говорить и с ним и между собою, и, если случится. особенно мужественные, не решатся ли осуждать текущие события?" А отсюда - давно напрашивающийся вывод: "Поэтому тиран, если хочет удержать власть, должен незаметно уничтожить всех этих, пока не останется у него ни друзей, ни врагов, от которых можно было бы ожидать какой-нибудь пользы... Стало быть, тою блаженною связан он необходимостью..., которая повелевает ему или жить с толпою негодных да еще и ненавидящих его людей или вовсе не жить".

Итак, можно уже говорить о состоявшемся, наконец, взаимоотождествлении "тиранического человека" и "тиранического города". Они были созданы друг для друга. Каждый из них вылепил и продолжает лепить - другого по своему образу и подобию. И точно так же, как черную душу тирана можно считать проекцией внутрь человека "тиранического города", его воспитавшего, сам этот город теперь уже окончательно можно считать "овнешнением" тиранической души. "Но если человек подобен городу, - развивает свою заветную мысль Платон, - ...то и в человеке не необходим ли тот же порядок? Душа его должна быть переполнена рабством и низостью, и рабствовать должны те ее части, которые были наилучшими, а маловажное, негоднейшее, неистовейшее будет владычествовать". Человек, поработивший целый "город", поставивший над ним опричнину из "трутней" и удерживающий его в постоянном страхе, этот человек сам находится в рабстве у "трутней" своей уши - тиранствующих в ней низменных инстинктов и вожделений. И сам пребывает в постоянном всепоглощающем страхе за свою шкуру, который не оставляет его ни днем, ни ночью, ни на людях, ни в одиночестве. Он - самый последний, самый низкий, самый трусливый раб порабощенного им "города".

Как видим, развитие общественной системы от демократической к тиранической и, соответственно, человека от демократического типа к тираническому, представляет собою не только описание диалектики "абсолютной свободы" (то есть анархии). И не только прогноз опасностей, неизбежно подстерегающих свободу и демократию, коль скоро и та, и другая остаются абстрактными, формальными и не могут обрести конкретное духовное содержание, положить себе определенные нравственные границы.

Для Платона эта диалектика есть одновременно и выражение внутренней антиномичности самого принципа наслаждения, взятого в его абстрактности и абсолютности. И воссоздание этой диалектики есть воспроизведение тех антиномий, к которым с неизбежностью приводит этот принцип, сколь скоро он становится господствующим в обществе и в конце концов превращается в единственный ориентир человеческой деятельности. И, следовательно, на почве разговора о динамике общественно-политических форм и соответствующих типов личности продолжается другой очень важный для Платона философский разговор. Разговор о том, как быть с подражательными искусствами, апеллирующими к принципу наслаждения как высшему и абсолютному. И не просто взывающими к нему, но и активно насаждающими его в сознании граждан афинского полиса, разлагая его и приводя в состояние анархии.

А о том, что Платон даже в своих наиболее специальных политических экскурсах не забывал о своем многолетнем споре с поэтами и не упускал случая бросить очередной камень в их огород, свидетельствует следующее платоновское рассуждение, введенное по ходу разговора о тирании:

- Так недаром вполне мудрою кажется трагедия, в которой отличился Еврипид.

- Что такое?

- В которой, между прочим, он произнес и ту крепкую мысль, что мудрые тираны обращаются (общаются. - Ю.Д.) с мудрецами. Под этим, очевидно, разумел он, что те мудры, с которыми тиран кроток.

- Да он, равно как и другие поэты, тиранию-то превозносит, будто нечто богоподобное, и во многих иных отношениях.

- Потому-то, как ни мудры творцы трагедий..., пусть они извинят нас, и всех тех, которые о правительстве судят подобно нам, что мы не принимаем их в свое государство именно за похвалы тирании.

- Думаю, что отважнейшие-то из них извинят...

- А прочие-то, думаю, ходят по городам, собирают народ и, получив известную плату, прекрасными, громкими и трогательными возгласами привлекают правительства к тирании и демократии.

- Конечно.

- Сверх того, они получают награды и почести, во-первых, как и следует, от тиранов, а во-вторых, от демократии. Но чем выше восходят они по крутизнам правлений, тем слабее становится их честь; так что, как бы запыхавшись, она не может идти далее.

Нетрудно заметить, особенно здесь, что аристократические симпатии Платона побуждают философа сближать демократию и тиранию, акцентируя те (действительно опасные) пункты, в которых первая может перейти во вторую. При этом он, что называется, "с порога" отбрасывает самую мысль о внутренних противовесах, каковые при известных социальных условиях может и должна выработать демократия, дабы избежать вырождения в тиранию. Однако в случае с такими поэтами, как Еврипид, Платон был, к сожалению, прав в чисто фактическом смысле: этот певец афинской рабовладельческом демократии под старость был приглашен тираном Архелаем и принял это приглашение. Впрочем, не забудем, что и автору "Государства" случалось кокетничать с тиранами - хотя и с благородной целью направить их на путь превращения тирании в "просвещенную монархию".

Но как бы то ни было, а связь - органическая. нерасторжимая - философско-политической и эстетико-философской проблематики в платоновском социальном учении не ослабляется ни на минуту, позволяя мыслителю прямо и непосредственно переходить из одной плоскости рассмотрения в другую. В "разгуле страстей" человека провидеть грядущий развал государства, а в политической структуре государства - перспективу "самореализации" политических лидеров.