Давно это было... Еще шла война... Долгая, жестокая. Мне было тогда шестнадцать лет. Ей же было, пожалуй, семнадцать, хотя мы и учились в одном выпускном классе.

Она красива была необыкновенно, по крайней мере, в моих восторженных глазах.

Мне нравилось в ней всё. Она сидела в классе впереди меня, и я часами не мог оторвать взгляд от ее нежной шеи, от волнующих завитков ее пепельных волос, от её маленьких, как у ребенка, розовых ушей.

Она жила на полпути от моего дома до школы, и не было для меня большего удовольствия, как дождаться, когда она выйдет из дома, и донести ее портфель до школы. Когда она передавала его мне, и я касался ее теплых пальчиков, меня охватывало какое-то необъяснимое волнение и невыразимое словами чувство радости. Одним словом, я боготворил ее.

Трепетное моё внимание к ней, конечно же, не оставалось незамеченным не только в школе, а даже среди раненых в госпитале, размещавшемся в ту пору в соседней школе, где мы были частыми гостями, давая самодеятельные концерты по праздникам.

Незлые шутки по поводу моего внимания к ней меня как-то мало трогали: я к этому относился спокойно, понимая чистоту и красоту наших отношений.

Вот и на этот раз накануне Нового года после вечерней смены она сказала, что ей нужно забежать в госпиталь. Я попросил проводить ее, предвкушая, что мне снова доверят нести милый мне портфель.

Я терпеливо ждал в вестибюле ее возвращения, когда проходившие мимо раненые в форме, по-видимому, уже выписанные из госпиталя, приостановились около меня: "Что, ждешь? Ну, жди, жди ...", - конец фразы был такой хлесткий, такой по-армейски циничный, что я даже поначалу не мог понять - о ком это они. И только когда до меня начала доходить реальность сказанного, подо мной зашаталась земля: меня как будто ударили по голове чем-то тупым и тяжелым...

Портфель ее выпал из моих рук, и я, шатаясь, побрел по ночному посёлку, не разбирая дороги: сердце сжалось в комок от нестерпимой боли, в ушах поднялся какой то неприятный звон.

"Ну, как же так? Разве такое может быть?" - я все еще пытался обмануть себя.

И когда я вернулся домой и едва переступил порог, то мама то ли по моему растерянному виду, то ли по бледному лицу и невыразимой обиде в моих глазах, а, скорее всего, по только матерям известной интуиции, догадалась о происшедшем и даже не спросила: "Что же случилось?" - а просто обняла меня. И только тут я расплакался, как ребенок: громко, навзрыд, не стесняясь своего возраста.

Она молча и тихо гладила меня по спине, словно разделяя мое горе, как будто утешая меня словами: "Все проходит, сынок, и это как-нибудь пройдет...".

На другое утро мама, предугадывая мой ответ, все же спросила: "Встречать Новый год в школу пойдешь? Я уже и маскарадный костюм приготовила". И как не трудно мне было это произнести, я тихо сказал: "Нет, мама, я поеду к дедушке".

Надо, наверное, пояснить, что дед мой в последние годы своей жизни сильно прихварывал, и ему настоятельно рекомендовали жить где-нибудь на природе, подальше от индустриального поселка, в котором и до войны-то никто не задумывался об экологии, а потом уже и вовсе было не до этого.

Вот поэтому он и оказался на озере Щиты, мало кому в то время известному уголку уральской нетронутой природы, нанявшись не то лесничим, не то сторожем единственного на островке этого озера белоснежного сказочного дворца-дачи кого-то из власть имущих.

Я стал собираться в дорогу. Мама засуетилась у печки и стала печь пирожки для дедушки из последней муки, которую она выменяла на рынке на остатки сохранившегося девичьего приданого. Мне до сих пор жаль красивых, ею же вытканных "в девках", как она выражалась, полотенец, на которых было гарусом вышито: "кого люблю - того дарю". Мы - дети, памятуя ее абсолютную неграмотность, о чём она горько сожалела всю жизнь, прощали ее вольное обращение с падежами.

Я даже толком не знал, где эти "Щиты", надеясь по дороге выяснить необходимые сведения. И, действительно, я еще не дошел до Балтыма, памятного еще по нашим пионерским лагерям, как меня догнала "дразнилка" - машина, на которой возили из леса сырые сосновые стволы на наш Пышминский медеплавильный завод для "дразнения", значит, очищения расплавленной меди от нежелательных примесей.

Я еще не успел "проголосовать", как машина остановилась, и молодой, как-то сразу располагающий к себе водитель сам предложил подвести: в то время еще сохранялась в людях доброжелательность и бескорыстность, объясняемая, наверное, тяжелым военным временем, а, скорее всего, просто уральской чертой характера.

Узнав о цели моего путешествия, водитель, когда мы уже остановились среди вековой тайги, подсказал, как мне добраться до озера: "Шагай всё прямо по просеке, пока не упрешься в озеро - тут негде заблудиться".

И я "зашагал" по едва заметной тропинке, постоянно проваливаясь по колено в снег, стоило лишь ступить чуть мимо нахоженного наста.

Зимний день, особенно ближе к Новому году, короток, стало смеркаться, на небе обозначились наиболее яркие звезды, становилось уже жутковато, а я все еще "шагал" и никак не мог "упереться в озеро".

Наконец, с высоты последнего пригорка я увидел не озеро, а мерцающий огонек в избушке, которая и оказалась пристанищем на последнем месте работы моего дедушки.

"Вот это подарок... вот это подарок!" - повторял несказанно обрадованный дедушка и, подхватив меня, долго не опускал на землю, скрывая скупую мужскую слезу радости.

"Как же это ты догадался? Уж отпразднуем же мы с тобой Новый год на славу!" - он все еще не мог прийти в себя от неожиданной радости.

Новогодний стол действительно оказался "царским". Ну, судите сами: суп - из глухаря, да я и сегодня-то не знаю, кто такую роскошь может себе позволить, а тогда это было сказочным событием. Я догадывался, конечно, о его происхождении: скорее всего это был "презент" охотников, которые находили иногда приют в сторожке у дедушки, ну, а о происхождении жареных карасей нетрудно было догадаться - ведь озеро рядом. Правда, из хлеба на столе были только мамины пирожки, но это ничуть не умаляло новогоднего торжества.

Действительность все же снова опустила нас на землю. "Вот и тебя, наверное, осенью призовут, - задумчиво произнес дедушка, - да только чем вы, мальчишки, поможете делу?". Дедушка знал, о чем говорил: он всю "первую мировую" провел на фронте и уцелел, скорее всего, благодаря немецкому плену и, чтобы сгладить грустное настроение, сказал, что будем "бой курантов" встречать под звездным небом. Он и ночью по звездам определял полночь не хуже, чем полдень по солнцу.

Если вы когда-нибудь видели звездное небо зимой в лесу, вдали от города, скрывающего заревом своих огней удивительную красоту ночного неба, то поймете восторг и восхищение, охватившие меня этой сияющей далекими огнями бездны звезд: что может быть прекраснее, чем ночное небо зимой?

Дедушка ушел "подбросить дров в очаг", а я завернулся с головой в его овчинный до пят тулуп, прислонился к копне камыша, заготовленного для каких-то надобностей, и предался мечтаниям, погружаясь в звездную красоту.

Конечно же, в первую очередь на звездном небе бросается в глаза Большая медведица своим огромным ковшом. Две яркие звезды правой стороны ковша, если мысленно продлить направление через них, приведут к Полярной звезде - этой красавице, вокруг которой и вращается весь звездный хоровод всю ночь. А по другую сторону от нее располагается не менее восхитительная, воспетая в легендах и мифах Кассиопея, на "костюме" которой сверкают яркие звезды в виде нашей опрокинутой буквы "м", наверное, для того, чтобы мы ее быстрее различали среди не менее совершенных красавиц звездного мира.

Но, как не совершенны эти красавицы, прекрасней всего на ночном небе все же созвездие Ориона. Оно и появляется на небесном своде в наших широтах только глубокой осенью, а уж в новогоднюю ночь его сверкающий во всей красоте голубовато-белый Ригель или завораживающий, появляющийся сразу после захода солнца красноватый гигант Бетельгейзе вместе с тройкой звездочек-близнецов в "поясе Ориона" покоряют воображение и не позволяют оторваться от него, сколько бы мы его не наблюдали.

Вот и я, остановив свой взгляд на средней звездочке в поясе Ориона, размечтался и мыслями улетел далеко - далеко в бесконечную даль мироздания...

Мне представлялось, что там, наверное, тоже существует такая же планета, как наша Земля, существует такая же жизнь, такие же, как и мы, люди с их заботами, переживаниями и страданиями, и, может быть, на меня сейчас тоже смотрит оттуда такая же одинокая, неприкаянная душа.

И так это реально представилось мне, что я даже обрадовался этому, пусть и невероятному повороту событий. Теперь это чувство я выразил бы словами: "вот и встретились два одиночества", тогда же было какое-то волнующее ожидание, нет, правильнее сказать, надежда на вероятность невероятного. И так эта мысль врезалась в мое воспаленное сознание, что я уже не мог от нее освободиться, да и, откровенно говоря, не хотел этого.

На утро дедушка ушел "отоваривать" хлебные карточки, чтобы обеспечить моё земное существование, а я предался, опять же в мыслях, воплощать в возможную реальность мою внеземную мечту.

Что "Она", моя новогодняя внеземная незнакомка существует, пусть где-то там, в другом мире, сомневаться не приходилось уж по одному тому, что при равных условиях должна существовать и равная жизнь. А вероятность того, что Она оказалась в таком же неприкаянном положении, как я, столь же велика, сколь возможна такая ситуация и на нашей Земле.

А в том, что Она прекрасна, как Флора Фальконе или Афродита Праксителя, я не сомневался хотя бы уже потому, что иначе я не был бы поражен и пленен на всю оставшуюся жизнь с "первого взгляда" на пояс Ориона.

Правда, оставалось неясным, как же Она узнает о моем восхищении ее внеземной красотой, о моём преклонении перед ней, как же я узнаю об ответном чувстве? Ведь между нами почти бесконечность: если кричать во весь голос, то далеко ли услышится, а если даже полагаться на сверхмощный телескоп, то и тогда любая информация всё равно растает на беспредельном пути до Нее.

Неужели я и на этот раз обречен на безответную даже внеземную любовь?

Быстро пролетели каникулы, и когда я вернулся домой, мама встретила меня сообщением: "А у вас в школе новость: одна девушка из вашего класса вышла замуж. И даже уже уехала с лейтенантом к его месту службы". Я, к ее удивлению, отнесся к этому спокойно и, пожалуй, даже безразлично: у меня в голове уже были другие заботы.

Завершался учебный год. Так бы я, наверное, и оставался с чувством безответного одиночества, если бы судьба не принесла мне неожиданное разрешение моих сомнений.

В одной из книг я прочитал о нескольких случаях предчувствия в момент наивысшего эмоционального напряжения, событий, разделенных любым расстоянием, своего рода передачи мысли на расстояние. Так мать чувствует на расстоянии, что с ее сыном что-то случилось, что-то произошло трагическое, потом это находит подтверждение.

Вот она спасительная нить Ариадны: ведь, действительно, мысль нематериальна, ей не нужны физические средства передачи информации - это было откровением. Я мог теперь не только мысленно обращаться к далекой, внеземной богине моего воображения, но и ожидать ответного чувства.

И с тех пор каждую новогоднюю ночь я обращаю свой взор на созвездие Ориона, на среднюю звездочку в его "поясе" и мыслями устремляюсь к Ней, теперь уже разделенной внеземной любви моей, и предаюсь необъяснимому чувству, которое охватывает меня в эти минуты. И я, пусть не сердцем, пусть душой, ощущаю ответное чувство, описать которое, настолько оно упоительно, настолько трепетно, невозможно обыкновенными земными словами.