Vveden

Статьи

Обозреватель - Observer

“КОНСТРУКЦИЯ” ВЛАСТИ
НА СЕВЕРНОМ КАВКАЗЕ

Поиск оптимальной формы не завершен

Д.Халидов,
кандидат философских наук,
руководитель Центра проблем
этнополитики и ислама

          С утверждением порядка назначения “сверху” губернаторов и глав республик, строительство “вертикали” власти вступило в завершающую фазу. Мотивы Федерального центра более чем очевидны, в особенности, применительно к ситуации в северокавказских республиках. И вызваны они критическим переосмыслением практики электоральной демократии в регионах, когда выборы глав в субъектах Федерации, по сути, превращаются в жесткую схватку местных олигархических групп с правящими кланами, разбавленной ощутимым вмешательством мощных монополий общероссийского масштаба.
          Но насколько проработана такая практика теоретически и практически с учетом своего исторического и зарубежного опыта применительно к северокавказским республикам?
          И, вообще, какая форма власти оптимальна для республик в регионе как с точки зрения стабильности и безопасности на Юге России, так и с позиций жизнеспособности и интересов населения этих республик?
          Был ли, к примеру, Госсовет органичной для Дагестана “конструкцией”, когда каждый (конституционно обозначенный) народ имел своего представителя в высшем исполнительном органе?

Предварительные замечания

          Ответы на эти вопросы не столь однозначны для такого многоэтничного, отличающегося в политкультурном отношении региона, как Северный Кавказ.
          С начала 90-х годов в Дагестане, Чечне, Карачаево-Черкессии и Кабардино-Балкарии не утихали споры об оптимальных формах организации политической системы республиках.
          В Дагестане, к примеру, немалой популярностью среди ряда национальных движений и гуманитарной интеллигенции пользовалась идея федеративного устройства политической жизни республики¹.
          Теоретическое обоснование такой “политконструкции” базировалось на сочетании концепции “многосоставной (консоциальной) демократии” А.Лейпхарда², “кантональной” формы административного построения республики (до 1929 г.) и некоторых элементов федерализма в кадровой политике в советский период в форме политического обычая пропорционального распределения должностей между этнонациональными группами.
          Авторы идеи плохо себе представляли: как можно строит внутри федеративного государства (России) еще одну федерацию.
          Эти поиски вылились в некий симбиоз, который что-то вобрал в себя от идей национальных движений в лице движения “Конгресс народов Дагестана”, кое-что – от германского федерализма. А от себя власть добавила еще ельцинскую идею со сверхконцентрацией исполнительной власти в руках главы республики (он же – председатель Госсовета, куда на Конституционном собрании выбирались по одному представителю от каждой “конституционно обозначенной” этнонациональной группы).
          В итоге получился гибрид, который частично удовлетворил этнически озабоченную часть дагестанцев, в основном – интеллигенцию (в среде которой национальный дискурс был особенно заметен), а большей частью – власть.
          В Дагестане правящая элита, да и немалая часть населения уже привыкли к некоему подобию коллективного правления в лице Госсовета, начиная с 1994 г.
          Через некоторое время Федеральный центр и соседи по региону заговорили о дагестанской модели как о мудрой конструкции в условиях столь сложного и пестрого в этническом отношении региона, как Северный Кавказ.
          В Чеченской Республике все чаще стали раздаваться голоса в пользу парламентской формы правления.
          Теоретически такой подход обосновывался чрезвычайной живучестью элементов трайбалисткой (“тейповой”) солидарности в социально-политической структуре общества и на еще не забытом (историческом) опыте демократической формы сосуществования чеченских тейпов (всего их насчитывают более сотни) в форме института “Мехк-кхел”³ (собрание “лучших людей” от каждого тейпа).
          На Западном Кавказе периодически вспыхивают дискуссии вокруг идеи объединения адыгских народов (адыгов и абазин, черкесов и кабардинцев), являющихся в этнокультурном и языковом отношении одним этносом, разделенным между разными субъектами Федерации.
          В этих же республиках периодически актуализируется проблема внедрения элементов федерализма: пропорционального представительства той или иной этнонацинальной группы в госорганах, узаконивание права вето и консенснусный принцип принятия решений парламентом и др.
          Теперь на фоне все обостряющейся ситуации в регионе эти проблемы несколько отошли на задний план, а дагестанская форма власти, к которой уже успели основательно привыкнуть, скоро будет сдана в архив.
          Единообразная форма построения власти в регионах Федерации, возможно и оправдана для “русских” областей и краев, но далеко не оптимальна для национально-территориальных образований, прежде всего для Дагестана и Чечни, и в меньшей степени для других республик региона именно с точки зрения стабильности и жизнеспособности политической системы.
          Для этого есть свои исторические и политкультурные причины.
          Известный этнополитолог А.Празаускас утверждал, что “непременная предпосылка устойчивости многонационального государства – это общность политкультуры или однотипность этнорегиональных политкультур. Только при этом условии…граждане станут соблюдать единые “правила игры” добровольно, а политическая система обретет стабильность... Там где нет общей политкультуры, либерализация, а тем более смена режима неизбежно влекут становление разнородных региональных систем… происходит, таким образом, фрагментация и распад политической системы в масштабах страны”⁴.
          Верное в принципе утверждение, противоречит подлинно демократическим нормам, предполагающим право на идентичность, в том числе и в сфере политического “конституирования” той или иной этнической общности с учетом как собственных исторических традиций, так и общегосударственных императивов. Более того, вряд ли достижима в долгосрочной перспективе стабильность и безопасность государства, коль скоро специфика этнорегинальной общности нивелируется насильственными методами.
          Ряд западных авторов (Р.Петрелла, Т.Р.Гэрр) уже отмечали, к чему может привести централизаторская тенденция государства, не учитывающая этнорегиональную и политкультурную специфику того или иного сообщества⁵.
          Острота баскской проблемы, к примеру, объясняется репрессиями Франко, тогда как уступчивость Лондона позволила снять напряжение, связанное с националистическими требованиями Уэллса и Шотландии, без ущерба для Великобритании.
          Эти примеры важны в контексте темы оппозиции и сравнения двух подходов в “нацио-строительстве”: “Унификация политической системы региона или же этнополитическая автономия и право на идентичность (и не только этнокультурную) в рамках единого государства”.
          Спор еще не завершен, ибо с аналогичных, что и Празаускас, позиций выступает и член-корреспондент РАН, директор Института этнологии В.Тишков⁶.

Опыт политической интеграции региона в Россию

          В спорах вокруг оптимальных форм организации политической “конструкции” в регионе отражаются отголоски иных, нежели в “русских” областях и краях, историко-культурных и политических традиций (еще до присоединения к России) и новых обычаев, сложившихся уже в советский период. Причем, понятие “оптимальное” необходимо рассматривать в двух ракурсах: как с точки зрения интересов стабильности (безопасности) и прогнозируемости, в чем, как правило, заинтересован Центр, так и с точки зрения населения субъекта Федерации, этнополитические интересы и установки которого могут и не совпадать с интересами Центра.
          Известный исследователь Р.Петрелла отмечал, что “существенное значение (для стабильности и жизнеспособности политической системы – Авт.) имеет политическая история региона, в особенности его политико-институциональный статус накануне и после включения в состав нации-государства… Политическая независимость или автономия (неважно, подлинная или относительная) накануне включения в состав нации-государства потенциально представляет фактор, способствующий националистической или региональной мобилизации…И то же самое происходит в регионах никогда не бывших независимыми, но территориальная идентификация которых стимулируется языковыми и социо-культурными факторами”⁵.
          Обращение к временам “седой старины” – здесь не дань моде или ностальгия по историко-политическим мифам о “славном прошлом”, а трезвое осознание влияния “длинных волн” истории в сегодняшней политической реальности. Нейтрализовать влияние этих “длинных волн” можно только тотально насильственными способами, ибо из “осколков”-носителей политкультурного “кода” прошлого вновь могут взрастить возмущающие благостную картину стабильности грозные “всходы”. 150–200 лет слишком короткий срок в истории политических институтов и традиций народов, чтобы легко можно было ими пренебречь.
          В сегодняшней проблематике Северного Кавказа, в особенности в Чечне, как в зеркале отражаются доставшиеся в наследство от прошлого исторические “обиды” и ошибки, политические достижения и упущения, и, наконец, принципиальное несходство политических моделей Российской Империи и местных государственных образований в прошлом. Разумеется, в политическом поведении масс и местных элит нынче причудливо смешались и советские (жестко авторитарные) привычки и стиль поведения, и постперестроечные: с отчетливыми чертами коммерционализации социополитических отношений. И, наконец, совершенно иная по качеству социальная и профессиональная структура общества и его образовательный уровень сообщают политическим процессам новое содержание.
          Тем не менее, в политкультурном “коде” обществ в регионе заметное место занимают элементы традиционной (республиканского типа и демократической по сути) политической культуры. Они проявляют себя на бессознательном уровне, на уровне архетипического “кода” – хранителя памяти о ценностях и опыте далекого прошлого, сообщающего теневому политическому праву особый смысл и значение, порою превосходящие формальный политический закон.
          Известно, что традиционная политическая культура северокавказских народов произвела достаточно сильное впечатление на российских и европейских наблюдателей еще в XVIII – начале XIX вв.
          Для ее характеристики использовалось понятие “республика”, а о союзах гражданских общин полисного типа (так называемых джамаатов в Дагестане) говорили как “о республиканских обществах горцев”⁷.
          Известный исследователь М.Косвен обращал еще внимание на особые формы общественно-политического устройства на Кавказе на так называемый “горский феодализм”, а в связи с ними и на особенности политического устройства так называемых “вольных обществ”⁸.
          Известный исследователь Кавказа С.Броневский в своем труде “Новейшие географические и исторические известия о Кавказе” (1823 г.) предложил стройную систему дефиниций для характеристики политических образований на Северном Кавказе:

“монархическое правление” – феодальное гособразование с ограниченной (обычным правом) личной властью “ханов”-князей (Аварское, Казикумухское, Кабардинское и др.), распространенное лишь среди незначительной части горских обществ;
“аристидемократические” республики (к примеру, джаро-белоканское общество аварцев – районы современного Азербайджана; каратинский, андийский, натухайский, абадзинский и другие союзы общин и джамаатов в Дагестане, Черкессии и пр.);
“республики” (крупные полисы) и так называемые “федеративные республики” – союзы “джамаатов” – полисов гражданского типа⁹.

          Деспотической формы правления историография на Кавказе не зафиксировала.
          Такому политическому устройству вполне соответствовала и социальная структура, в которой лично свободное (гражданское) “сословие” так называемые “уздени” в Дагестане или “уорки” в Кабарде и Черкессии составляли подавляющее большинство жителей края¹⁰, не говоря уже о вайнахах (чеченцах и ингушах), для которых вообще не был характерен сословный строй. Правда, такая структура местного общества в Ичкерии отражалась на его способности к элементарному социо-политическому и правовому порядку.
          Подобная социальная структура в северокавказских обществах и соответствующая ей политическая “конструкция” опиралась на многовековые традиции сочетания частной и общественной (общинной) собственности в экономической жизни, на развитое ремесленное производство (с элементами мануфактуры и разделения труда) и торговлю (особенно в Дагестане).
          После поражения декабристов в 1825 г. весь этот понятийный аппарат был сдан в архив и на вооружение были взяты дефиниции, которые вполне укладывались в геополитические цели империи: “вольные (синоним – дикие) племена” или “общества”, которые надо привести к покорности и гражданственности.
          Но даже генерал и исследователь в одном лице В.Потто был вынужден отдать должное гражданской и хозяйственно-культурной организации горской жизни в некоторых союзах джамаатов Дагестана и на Западном Кавказе¹¹. Именно унификаторская установка со стороны Ермолова (1816–1820 гг.) спровоцировали в Дагестане и Чечне мощную волну восстаний. И край, который на условиях относительной автономии и права на самоуправление входил в Империю с начала XIX в., вновь был ввергнут в истребительную войну, известную как Кавказская война, продолжавшуюся вплоть до августа 1859 г. на Восточном Кавказе и до 1864 г. на Западном Кавказе.
          Об этой стороне проблем Северного Кавказа не следует забывать, ибо историческая память и традиции уважения к правам человека (и личной независимости) и общинного самоуправления весьма живо напоминают о себе и сегодня. Царские генералы поняли, что внутренняя автономия (с традиционным правом и институтами самоуправления) – это самый выгодный для империи выход из положения в регионе.
          Александр II и фельдмаршал Барятинский гарантировали горцам Кавказа сохранение с незначительными изменениями институтов наибства, судопроизводства и пр., созданных при имаме Шамиле, и относительно автономное местное самоуправление.
          Право жить согласно привычным нормам и обычаям, сочетание обычного и норм мусульманского права в социальной жизни и установка на минимизацию конфликта при интеграции в общероссийскую жизнь надолго сняли напряжение в регионе.
          Были учреждены также областные шариатские суды, что имело немаловажное значение в политической интеграции местного населения, напуганного слухами об антиисламском характере политики С.-Петербурга и неминуемых репрессиях в отношении кавказских мусульман.
          Административное деление Дагестанской, Терской и Западно-Кавказской областей производилось как с учетом исторически сложившегося порядка и границ, так и на основе политического наследства имамата Шамиля: с разделением на наибства – “единицы”, соответствующие нынешним районам, и на более крупные “единицы” – округа, объединявшие несколько наибств.
          В новых условиях политическая жизнь, в традиционном значении этого слова, в крае почти замерла, придавленная мощью Кавказского наместничества. В новых условиях и речи не могло быть о выборных процедурах и ежегодных плебисцитах, столь распространенных в обществах-полисах в Дагестане и на Западном Кавказе.
          В Дагестане эти процедуры были подробно расписаны в нормах обычного права вплоть до штрафов за нарушение договоров, по сути, федеративно-конфедеративного типа¹².
          Впрочем, и в имамате Шамиля (в Дагестане и Чечне) выборные процедуры ограничивались лишь пределами одного или группы, связанных в этнокультурном и географическом отношении поселений. А наибы и кадии (то есть, “губернаторы” и судьи) в наибствах, как правило, назначались “сверху”, что оправдывалось законами военного времени.
          Дело, в конечном счете, довершила весьма умная политика Александра II, который узаконил практику инкорпорации представителей местных элит в имперскую элиту¹³.
          С незначительными вариациями такое “автономное”, с подчеркнутым уважением к местному праву и обычаю, существование горских обществ на Северном Кавказе сохранилось вплоть до Февральской революции. В 1917–1918 гг. народные массы и горская элита одними из первых в России провозгласили о создании Северо-Кавказской (Горской) республики, которая “мыслилась” ее “отцами” как субъект новой федеративной России, а после Октябрьской революции – уже как вполне независимая республика (11 мая 1918 г. – день объявления независимости Горской республики). Но эта республика¹⁴ пала под ударами Деникина (май 1919 г.)¹⁵.
          После эмиграции горского правительства Северо-Кавказский Совет обороны, возглавили местные социалисты (и частью большевики), но руководство доверили признанному в крае религиозному авторитету Гаджи-Али Акушинскому. Борьба с Деникиным шла под флагом “восстановления Горской республики и шариатских норм жизни”¹⁶.
          Советская власть безусловно не могла игнорировать эти реалии местной политико-правовой жизни и не тронула институты шариатского судопроизводства и общинного самоуправления вплоть до 1928 г. Была сохранена также окружная система административного деления в республиках.
          К концу 20-х годов прошлого века с началом индустриализации и коллективизации, а также укреплением Советской власти институты и принципы организации социо-политической жизни были упразднены.
          Насильственная ликвидация привычных институтов (общинного самоуправления, шариатского судопроизводства, частной собственности, в том числе и на землю) спровоцировала целый ряд восстаний в Чечено-Ингушетии и Дагестане. Дело довершили репрессии в отношении местной светской и духовной элиты. Следует подчеркнуть, что духовная элита в лице неформальной “корпорации” улемов (ученых богословов и правоведов) и имамов мечетей имела громадное значение именно в политико-правовой жизни Дагестана, в Чечне и Ингушетии такую роль выполняла светская, традиционная элита (старейшины родов и тейпов), а в Кабарде и Западном Кавказе – представители “лучших” (то есть, благородных) фамилий¹⁷.
          Такое различие в характере и составе элиты наряду с высокой степенью тейповой (субэтнической) и этнической солидарностью позволило вайнахам (чеченцам и ингушам) сохранить свою социальную структуру и свою традиционную элиту. Лишь депортация 1944 г. в существенной мере внесла коррективы в эту картину.
          Таким образом, “поле” для “прививки” новых социо-политических и правовых установлений в общественную жизнь Северного Кавказа было окончательно расчищено к концу 30-х годов ХХ в. Формировалась новая генерация людей – носителей качественно иных политических ценностей и установок: авторитарно-мобилизационных, иерархических (в ущерб горизонтальным связям) и атеистических с выраженной акцентацией идей социальной справедливости и солидарности.
          В свою очередь, большевики первоначально апеллировали к идее идентичности и родства исламских ценностей (справедливости, сострадания) и коммунистических норм жизни. К 30-м годам XX в. об этом уже предпочитали не вспоминать. Формирование новой генерации политической и социальной элиты и внедрение новых политических ценностей происходило тем легче, чем слабее были религиозное влияние в тех или иных субрегионах. В некоторых районах Дагестана и частично Ингушетии, в Северной Осетии, Кабардино-Балкарии, Адыгее эта тенденция проявлялась более чем отчетливо.
          В итоге к 70 годам XX в. в регионе советские институты власти, при всем фасадном характере их функционирования, и новая номенклатурная элита имела вполне легитимную базу в широких и основательно атеизированных слоях населения. Об относительном характере этой легитимной базы в Чечне, в отдельных районах Дагестана и Ингушетии, где еще сохранилось влияние традиционной (мусульманской) контрэлиты, можно было только догадываться. К 80-му году в условиях разрастающей коррупции, скрытой эрозии социалистических ценностей и коммунистической номенклатуры эта легитимная база сократилась еще больше.
          Как только объявленная Горбачевым перестройка “разморозила” общественно- политическую жизнь, вытесненные на периферию общественно-политической жизни группы контрэлит моментально заявили о себе, актуализировав целую обойму требований к властям.
          Здесь присутствовала вся возможная гамма политических течений и запросов: от “чисто” демократических-антиноменклатурных, этнических и этнополитических до сугубо религиозных.
          Оживились традиционные институты самоуправления: в Дагестане и среди балкарцев и карачаевцев (КБР и КЧР) – это джамааты, общины гражданского типа и их союзы; в Чечне и Ингушетии – тейповые структуры и органы “Мехк-кхел”; в КБР и Адыгее – институты и ценности, объединяемые понятием “Адыгэ-хасэ”.
          Оказалось, что 100–150 лет совершенно недостаточно, чтобы вытравить из народной памяти “старые” политические ценности и институты. Но такое возрождение, не подкрепленное подлинным знанием прошлого, а также чрезвычайная сложность синтеза прошлого и настоящего привели кое-где к негативным результатам.
          Именно так обстояло дело с попыткой “оживления” традиций “Мехк-кхел” в Чечне, представлявшего старейшин тейпов в дудаевский период.
          Авторы идеи возрождения забыли о совершенно новом социо-политическом контексте, качественно ином характере социальной структуры общества и, наконец, об абсолютном не соответствии традиционной элиты новым задачам и вызовам.
          Тот круг людей, который некогда действительно представлял лучших людей родов и тейпов и мог решать общие вопросы всего народа-этноса, ни по своему профессиональному и политическому опыту, ни по образовательному уровню абсолютно не соответствовал новым задачам.
          Так, в Дагестане несколько идущих параллельно процессов возрождения (с актуализацией этнополитических и религиозных проблем) чуть было не поставили республику на грань кровавой междоусобицы в начале 90-х годов.
          Вместе с тем, на уровне местного самоуправления (в некоторых районах региона) этот процесс (при всех его издержках), сыграл положительную роль, начав процесс социо-политической самоорганизации. Эта тенденция в последние годы испытывает серьезное давление правящих и коррумпированных элит в республиках. Корпоративный и отчетливо меркантильный интерес правящих кланов в северокавказских республиках не мог смириться с независимыми от них гражданскими институтами, в том числе и с традиционными: с джамаатским самоуправлением или с независимой прессой и общественными организациями.
          Такая реакция оправдывалась перед Федеральным центром (ФЦ) опасностью или религиозного экстремизма, или этнического сепаратизма. Вместо диалога был избран метод политической и правовой нейтрализации носителей иных идеологических и политических ценностей и убеждений. И тут как раз подоспела спущенная “сверху” идея “вертикали” и централизации власти, под прикрытием которой уже не составляло большого труда для дальнейшего “закручивания гаек”.
          Нынешний относительный “успех” этого процесса закладывает мину замедленного действия в стратегической перспективе для Федерального центра. Эту опасность чувствуют независимые эксперты и общественные лидеры в регионе, но местные власти и ФЦ вроде бы не склонны учесть уроки прошлого, привычно уповая на политическую “инженерию” и силу. Здесь в скрытой форме проявляет себя, может быть не осознаваемая даже самими политическими акторами, вера во всемогущество методов “конструирования” сверху социо-политической реальности. Особенно четко это проявляется в КБР и Чечне, а с некоторыми оговорками (наличие сильной оппозиции и независимой прессы) и в Дагестане. Но что утверждает по этому вопросу теория? Стерпят люди, и пронесет, или же Москва столкнется с не менее трудными проблемами, чем в недавнем прошлом в Чечне?

Немножко теории

          В контексте исследуемой проблемы, можно выделить две принципиально отличающихся модели построения власти и социо-политических отношений – “вертикальных” связей “низов” и “верхов”.
          Первая исходит из того, что любое общество, вне зависимости от исторических традиций и политико-правовых обычаев, в принципиальном плане модернизируемо и после сравнительно недолгого периода адаптации (аккультурации и ассимиляции) готово воспринять новую форму власти. Социо-культурные факторы – общественные ценности и нормы, сложившиеся на протяжении веков политические и правовые обычаи – в рамках данного подхода воспринимаются как ничтожные факторы.
          Этот концептуальный подход опирается на идею прогресса французских просветителей и миссионерскую роль “передовых” стран Европы и Америки для стран и народов Азии и Африки.
          Такая установка после очевидных провалов Запада в прошлом взята на вооружение и командой неоконсерваторов во главе с Бушем-мл. Риторика еще более агрессивная.
          Тот факт, что западные (англосаксонские, прежде всего) политические институты и ценности – это исключительно “продукт”, взращенный на собственной социо-культурной и конфессиональной почве, как бы выводился за скобки дискурса.
          Правда, англичане, столкнувшись с восстанием шотландцев (конец XVIII в.), быстро поняли, что проще и рациональнее инкорпорировать элиту горцев британских островов в имперскую элиту¹⁸.
          Но имперский код поведения и вера в “британскую (цивилизаторскую) миссию в мире” подвергалась неоднократным испытаниям на прочность в Индии (восстание сипаев в середине XIX в.), в Южной Африке (освободительное движение буров Трансильвании в конце XIX в), в Афганистане – неоднократно.
          В XX в. западные страны продолжали свою линию по “приобщению к цивилизации” народов “третьего” мира.
          Еще в конце XIX в. известные социал-демократы и деятели 2-го Интернационала Бауэр и Бернштейн разработали теорию этнонациональных автономий для разрушения Австро-Венгерской империи. Только в середине XX в. независимые исследователи на Западе стали подвергать серьезной ревизии устоявшийся подход к интеграции разнородных культур и сообществ в единый государственный организм.
          Как следствие, теоретический багаж был основательно переосмыслен, и западные ученые заговорили:

о пределах модернизации по лекалам западных моделей политической организации обществ стран “третьего” и “второго” мира;
о проблеме “соответствия социо-культурных норм и традиций тех или иных народов политическим формам”;
о важности выстраивания политического “здания” на собственной культурной “почве”¹⁹.

          Второй концептуальный подход исходит из того, что форма политической организации общества должна отражать сложившиеся политические обычаи и ценности. Только в этом случае власть и закон могут восприниматься основной массой как заслуживающие уважения и подчинения.
          И, соответственно, власть только так может приобрести легитимность и стать прочной в глазах общества.
          Из “социо”, “геополитики” и этнокультурной специфики общества выводится, таким образом, и специфика политической системы, право на особость, не сводимую к привычным западным образцам и институтам демократии.
          С данных позиций выступали как отечественные приверженцы евразийства, так и многие западные ученые.
          Политическая история разных стран показывает, что, действительно, форма власти вырастает из самой жизни и обычного права, и что именно такая конструкция оказывалась стабильной в долговременной перспективе.
          В самом деле, ни англосаксонская или французская элиты не искали для себя в чужом опыте образцы для подражания.
          А множество немецких княжеств, пока их не “слил” в одно мощное государство Бисмарк, демонстрировали достаточно большое разнообразие правового устройства.
          Или швейцарский опыт, где политическая форма и правовая система были построены на основе договора элит основных этноконфессиональных “общин” о распределении власти: так называемая, конвенциональная демократия, легитимность которой периодически подкрепляется ежегодными референдумами.
          В Швейцарии ключевой политико-правовой “единицей”, на которой базировалось строительство “здания” Конфедерации, являлась сельская и (или) городская община гражданского типа – субъект права и источник политических договоренностей и инициатив²⁰.
          Таким образом, в законах, на которых строилось “здание” государства закреплялись, как правило, нормы обычного права и привычные для народов модели политического поведения.
          В XIX в. 5 крупных этнообщин Швейцарии вынуждены были под действием внешних факторов (экспансия Франции и Австро-Венгрии) договариваться о наиболее удобной для них, с точки зрения защиты независимости горного края, форме построения власти.
          Именно таким образом вызревала та или иная форма власти в разных уголках планеты. Если только не вмешивалась в этот процесс внешняя сила.
          Эксперты правы, когда защищают и серьезно аргументируют право той или иной “конструкции” власти, взращенной “снизу” народным творчеством.
          Так почему же сейчас господствующей является другая точка зрения, с трудом признающая право на такое творчество?
          Почему, начиная с конца XIX в. и начала XX в. мы стали свидетелями отказа от естественного права в политике и государственном праве в пользу насильственной модернизации и навязывания чуждой формы власти?
          Тут несколько причин. В одних случаях в процессе освоения колоний метрополии-империи не утруждали себя поисками адекватных форм правления, навязывая им свой привычный стиль и форму власти. Если покоряемые отказывались воспринимать “блага цивилизации”, их загоняли в резервации или уничтожали. Но наиболее дальновидные империи сохраняли право на внутреннюю автономию и включали в имперскую элиту представителей местных элит.
          В других случаях элиты стран с догоняющим типом развития без критического осмысления своего опыта внедряли западные политико-правовые стандарты. Такая “имплантация” чужих норм и институтов не давала ничего хорошего.
          Можно привести примеры из опыта стран Африки и Азии.
          Достаточно убедительный пример – Турция, в которой кемалисты в начале 20-х годов внедрили в авторитарной модификации нормы французского политического и гражданского права.
          Отсюда хронический характер курдской проблемы, военные перевороты и нестабильность, политические “мины” на будущее.

Советский опыт 20-х годов и уроки на будущее

          Во-первых, в 20-е годы прошлого века советская власть четко следовала принципам федерализма и учитывала в правовом устройстве национальных регионов исторические традиции, сложившиеся правовые нормы и не пыталась навязывать национальным регионам, в особенности мусульманским (на Северном Кавказе, в Поволжье и в Средней Азии), единые нормы и законы. В реальной политико-правовой практике действовал принцип биюридизма²¹, когда вполне бесконфликтно сосуществовали нормы обычного и шариатского права с законами Союзного государства. Сфера распространения шариатских норм ограничивалась семейными и, отчасти, земельными отношениями; нормы обычного (традиционного) права регулировали конфликты незначительного характера, когда они разрешались традиционными институтами третейского характера.
          Это существенно облегчало и упрощало разрешение правовых коллизий в общественной жизни; позволяло при минимуме аппарата правоохранительных институтов решать проблемы в обществе.
          Другие вопросы общественной жизни, имевшие прецедентное, общереспубликанское и общегосударственное значение, (серьезные правовые преступления против личности, собственности и др.) регулировались законами РСФСР и Союзного государства.
          Такая практика продолжала традиции Российской Империи, но на новой, более демократической и легитимной основе. Большинством общества такая практика воспринималась как норма, на которую не мог покушаться Центр.
          В конце 20-х годов союзная власть начала шаг за шагом сворачивать права, закрепленные в принципе биюридизма, превращая советский федерализм в свою противоположность – унитаризм. Только бюрократическое невежество не позволяло видеть за тактическими успехами унификаторской практики стратегические промахи и проигрыш.
          В социокультурной сфере действует своеобразный закон “длинных волн”, когда историко-культурная “генетика” проявляет себя на протяжении длительного периода времени, насчитывающего века, с самой неожиданной стороны. И как только ослабевают авторитарно-диктаторские режимы, так сразу проявляют себя те скрытие тенденции и установки, религиозные и этнокультурные запросы, которые были задавлены унифицирующим законодательством и авторитарно-бюрократической практикой.
          В СССР и Российской Федерации именно это мы и наблюдали в конце 80-х и в начале 90-х годов ХХ в. в национальных республиках.
          Во-вторых, с советских времен в республиках Северного Кавказа (в особенности, в многонациональных) сложился политический обычай сравнительно пропорционального представительства конституционно обозначенных (“титульных”) национальностей в органах власти.
          “Перестройка” и последующий распад Союза “разморозил” политическую систему. В условиях декоммунизации и деморализации элиты именно национальная (этнически окрашенная) идея стала доминирующим фактором для новой конфигурации власти в республиках Северного Кавказа. Все чиновники мгновенно вспомнили о своих корнях, а интеллигенция – о коллективных правах своих народов.
          Наиболее ярко это проявилось в Дагестане. Поэтому, идея Госсовета была встречена в обществе с пониманием.
          Правда, национальные движения, объединенные в общественную организацию “Конгресс народов Дагестана” (КНД), предлагали более адекватную и эффективную политико-правовую модель, включающую следующие основные положения:

Прямые выборы представителей от каждого народа в Госсовет с наделением их широкими правами;
Узаконивание права “вето” для национальных “курий” в парламенте в вопросах, касающихся исключительно этнического бытия той или иной нации;
Периодическая ротация первых лиц по национальному признаку, дабы нейтрализовать политическую коррупцию и злоупотребления.

          Эта модель (к разработке которой автор также приложил руку) в случае ее внедрения действительно была бы близка к “органике” политической и правовой жизни в Дагестане²².
          Дагестанская власть настояла на своем подходе: Госсовет выбирается на Конституционном собрании.
          В общем, это была полулегитимная форма, которая рассматривалась как временный компромисс, удовлетворяющий запросам переходного периода.
          Именно таков был подход лидеров нацдвижений и политически “озабоченной” интеллигенции.
          Их дискурс вполне укладывался в ценности федерализма, согласительной демократии и уважения к правам этнических меньшинств.
          Федеративная форма предполагает право на политико-правовое творчество и автономию в вопросах внутреннего устройства. Это общее правило на Западе и на Востоке²³. И когда в Москве отдельные политики и журналисты объявляют национальные республики “реликтами большевистского режима” или пытаются обосновать тотальную унификацию законодательства, то это – или проявление невежества, или политического лукавства.

О принципе асимметрии на Северном Кавказе

          Предполагается, что в симметричных федерациях все субъекты наделены одинаковыми правами, а в асимметричных отдельные субъекты, заключая договоры с федеральным центром, добиваются более широких полномочий, выходящих за рамки общих для всех субъектов правил жизни в федеративном государстве.
          В ажиотажном характере обсуждения данной проблемы достаточно много спекуляций. Здесь, необходимо различать два аспекта. Первый касается финансово-экономических отношений по линии “Цнтр-регион”, а второй – вопросов социо-культурного характера, земельных отношений и некоторых других вопросов. Если по первому аспекту, действительно вопрос требует тщательной проработки, дабы не спровоцировать сепаратизм богатых республик, то по второму – не все так очевидно.
          Не случайно на заседании Госсовета РФ В.В.Путин сделал поистине царский жест, “подарив” (или вернув) субъектам права и полномочия: более 100 пунктов из раздела “совместные права и полномочия” Конституции РФ, ранее отобранные в процессе построения “вертикали власти”.
          Без ущерба для Федерации вполне допустима такая асимметрия, когда семейное или земельное законодательство республик Северного Кавказа существенно бы отличалось от законов Липецкой или Ивановской областей. Более того, это пошло бы на пользу Федерации, ибо сняло бы множество правовых коллизий на местах – конфликтов формальных законов и неформальных правил и образцов, привычных для населения региона.
          И это симптоматично. С точки зрения рационального перераспределения прав и полномочий, нет разумного объяснения в такой сверхконцентрации на уровне Федерального центра, какое имело место еще недавно. Но проблема этим не исчерпывается.
          В пределах тех полномочий, которые теперь “свалились” на губернаторов, важно скорректировать или привести в соответствие с местными особенностями и запросами (нормами и ценностями), те законы, которые были разработаны на уровне Центра.
          Применительно к Северному Кавказу вопрос стоит достаточно остро, ибо социо-культурная специфика и роль историко-“генетического” (и геополитического) факторов в воспроизводстве местных проблем очевидна.
          Но как разработать адекватные для республик Северного Кавказа законы, соответствующие местным обычаям и нормам, ценностям и запросам (без ущерба для единства Федерации)?
          Такая система законодательства должна быть внутренне непротиворечива и органична для республики и для Федерации.
          Эта задача, безусловно не под силу депутатам-бизнесменам, единственным мотивом вступления во власть которых является конвертация мандата депутата в государственные преференции (должность, ресурсы и пр.).
          Торговец интересами избирателей по определению не способен осмыслить в таком ракурсе проблему. И даже введение пропорциональной системы для половины депутатского корпуса не гарантирует успех избирательной реформы. Ибо нет принципиальных изменений в мотивации кандидатов в депутаты.
          Нужна инвентаризация и экспертиза законов, негласных норм теневого права. Понятие “теневое право” – как раз наиболее легитимное, признанное большинством общества не отражено в законах. Для такой инвентаризации и экспертизы нужны настоящие эксперты.
          Не случайно в императорской России множество исследовательских групп годами собирали и систематизировали нормы обычного права на Кавказе в XIX в.²⁴.
          Модернизация, урбанизация и пр. признаки европейской по характеру цивилизации не могут вытеснить на периферию общественного сознания те “кирпичики” социо-культурной природы, которые и придают неповторимый облик социальной жизни и правовой культуре сообщества.

Какие же выводы можно сделать?

          1. Сейчас мы вновь возвращаемся к практике 30-х годов, когда сворачивались права автономий, а федерация (в РСФСР) превращалась в фикцию. Это, конечно же, облегчало (и облегчает) жизнь федеральным чиновникам, но загоняет проблемы вглубь. При всех централизаторских тенденциях империи в дореволюционной России бережно относились к политическим и правовым обычаям местных народов. Делалось это, главным образом, для учета и коррекции госполитики в регионе. Это – в явном дефиците в политике ФЦ сегодня, но без учета этого мы обречены на хроническую нестабильность с элементами деградации.
          2. Компактный (малочисленный) парламент по новому федеральному закону в условиях Дагестана окажется слаболегитимной формой власти, не способной реагировать на местные вызовы и проблемы.
          Здесь привыкли, чтобы группа общин-джамаатов имели своего представителя в республиканской власти. А теперь они лишаются такой возможности. Это неизбежно спровоцирует углубление отчуждения власти и общин. В таких условиях один из способов нейтрализации негативного эффекта федеральных законов в Дагестане – всемерная поддержка (конструктивных) институтов гражданского общества, неформальных структур, замыкающих на себя субнациональные чаяния локального характера и интересы социальных групп.
          3. В перспективе для Северокавказского региона в целом можно прогнозировать: неизбежность возврата к идее творческого поиска наиболее адекватной политико-правовой формы; научной и правовой экспертизы “теневого” политического и гражданского права, которые реально работают; и, наконец, включения того, что составляет каркас обычной (а не формальной) политической и правовой культуры общества в систему действующего законодательства. В стратегическом плане все это позволит снять множество проблем в регионе.

Примечания

        ¹Садыки М.-А. Дагестан. Политические реалии и перспективы. М.: Олимпия,1996; Алиев А.М. Каким же быть Дагестану – унитарным или федеративным? Махачкала, 1997.
        ²Лейпхарт А. Полиэтническая демократия // Этнос и политика. Сб.статей. Авт.-сост. Празаускас А. М.: УРАО, 2000. С. 287–299; Лейпхард А. Многосоставные общества и демократические режимы // Политические исследования. 1992. № 1–2.
        ³Наиболее в законченной форме идея получила отражение в работе (Нухаев Х-А. Чечения и геополитика Евразии // Ведено или Вашингтон. М., Арктогея-центр, 2001.
С. 200–230; Нухаев Х-А. Нам необходимо осоздатьгосударство, основанное на подлинных принципах ислама // Грозненский рабочий. Грозный, 1999. № 4.
        ⁴Празаускас А. Слагаемые государственного единства // Pro et Contra. 1997. № 2. С. 26.
        ⁵Петрелла Р. Националистические и региональные движения в Европе // Этнос и политика. Сб. статей. М: УРАО, 2000. С. 240, 236–237; Гээр Т.Р. Почему меньшинства восстают? Объяснение этнополитических протеста и мятежа // Этнос и политика... С. 246–249.
        ⁶Тишков В. О нации и национализме – культурный и государственный национализм // Этнос и политика… С. 140–143; Тишков В. Российский народ как европейская нация и его евразийская миссия // Политический класс. 2005. 5 мая.
        ⁷Агларов М-х. Сельская община в Нагорном Дагестане в XVII – начале XIX в. М.: Наука, 1988. С. 6–16.
        ⁸Косвен М. Материалы по истории этнографического изучения Кавказа в русской науке // КЭС. 1962. Вып. 3. С. 275.
        ⁹Броневский С. Новейшие географические и исторические известия о Кавказе. М., 1823. Ч. 1. С. 38–40.
        ¹⁰Рапорт начальника Дагестанской области Александру II о сословном делении населения области // Движение горцев Северо-Восточного Кавказа в 20–50-е годы XIX в. Сб. документов. Махачкала, 1959. С. 686; Обзор политического состояния Кавказа 1840 г. // Движение горцев Северо-Восточного Кавказа… С. 214–225; Кудашев В. Исторические сведения о кабардинском народе. Нальчик: “Эльбрус”, 1991. С. 107–117.
        ¹¹Потто В. Кавказская война. Т. 2. Ставрополь: “Кавказский край”, 1994. С. 232.
        ¹²Айтберов Т. Хрестоматия по истории права и государства Дагестана в XVIII–XIX вв. Ч. 1. Махачкала, 1999. С. 11, 17, 21, 23.
        ¹³Достаточно вспомнить, что личная охрана императора и гвардейский полк формировались из представителей лучших (уважаемых) фамилий горцев Кавказа вплоть до
1877 г.
        ¹⁴Османов А. (отв.ред.) Халидов Д., Какагасанов Г. Документы и материалы. Союз объединенных горцев Северного Кавказа и Дагестана (1917–1918 гг.), Горская республика (1918–1920 гг.). Махачкала, 1994. С. 14–16.
        ¹⁵Деникин сожалел о том, что не пожелал договориться с правительством Горской республики, ибо ему пришлось отвлечь на Дагестна, Чечню и Ингушетию почти половину своей Добровольческой армии. (Деникин А. Очерки русской смуты. М., 2001. Т. 1).
        ¹⁶Тахо-Годы А. Революция и контрреволюция в Дагестане. Махачкала: Даггосиздательство, 1927. С. 132–137.
        ¹⁷Традиции исламского богословия и институт улемов здесь еще не успел сформироваться.
        ¹⁸Дойч К. Национальная интеграция: обзор некоторых концепций // Этнос и политика. ... С. 198.
        ¹⁹Доган М., Пеласси Д. Сравнительная политическая социология. М.: ИСПИ, 1994. С. 7–11; Howard J. Wiardа. The Ethnocentrizm of Social Science // Review of Politics. April 1981.
        ²⁰В данном случае вполне правомерна аналогия с Дагестаном, где общинная (не родовая, а именно полисно-гражданская так называемая “джамаатская”) идентичность перекрывает зачастую этническую; а политико-правовое устройство еще в начале XIX в. представляло собой целую сеть взаимно пересекавшихся договоренностей федеративно-конфедеративного характера, “накрывавших” весь Дагестан, и где субъектами этих договоренностей выступали множество мини-республик (в царской историографии так называемые “вольные общества”) и княжеств аристодемократической природы.
        ²¹Биюридизм – правовой плюрализм.
        ²²Коллективные права этнообщин закреплены и в законах стран Запада с согласительным типом демократии: в Бельгии, Швейцарии, Нидерландах и Канаде, а на Востоке –
в Ливане, Малайзии и Индии. И ничего нового, дагестанцы не придумали.
Европейские исследователи обращают пристальное внимание на северокавказский политический и правовой феномен (разумеется, с некоторыми замечаниями), подчеркивая “европейскость” его генетической основы, то есть отмечая органичность и привычность таких традиционных для Европы понятий, как “права человека”, “уважение к частной собственности”, “местная демократия и гражданское самоуправление”.
        ²³В нормальных федерациях (Канады, США, Швейцарии или Индии) законы субъектов (штатов, земель) разнятся достаточно сильно. Главное, чтобы эти законы были привычными (соответствующими сложившимся обычаям) для тех или иных общностей, и никто не молится “богу” единообразия и унификации.
        ²⁴Ковалевский М.М. Закон и обычай на Кавказе. В 2-х томах. 1892. Сборник о кавказских горцах. В 10 томах; Кавказские археографические исследования.

[ СОДЕРЖАНИЕ ] [ СЛЕДУЮЩАЯ СТАТЬЯ ]