СОБЫТИЯ ГЛАЗАМИ ОЧЕВИДЦА

          Дезинтеграция европейского предполья СССР, а затем и его собственный распад будут еще долго занимать умы российских историков и аналитиков, пытающихся заглянуть в завтрашний день своей страны.
          Не постигнув причин былых катастроф, невозможно избежать их повторения на будущее. Винить во всем советскую “перестройку” как таковую немыслимо, поскольку “реальный социализм” таким, каким он стал к середине 80-х годов, был абсолютно нежизнеспособен. Трансформация режима была действительно велением времени. Однако для лечения заболевшего организма совершенно необязательно ломать ему все кости.
          Реформаторы повели себя как слон в посудной лавке, в то время как нужна была тонкая хирургическая операция.
          Еще более деликатный характер должны были носить действия на международной арене, где в прошлом стоило громадных трудов добиться приблизительного равновесия сил, обеспечившего относительную стабильность и отсутствие крупных потрясений в мире на протяжении почти полувека с момента окончания Второй мировой войны.
          Но именно в этой чрезвычайно чувствительной сфере вожди перестройки наломали поразительно много дров. Терпя одну неудачу за другой внутри страны, они попытались компенсировать их успехами вовне. Ради этих успехов, которые ими понимались как нечто, вызывающее аплодисменты со стороны внешнеполитических соперников, они стали безвозмездно жертвовать жизненными интересами страны, сдавая позиции, отстоять которые предшествовавшим поколениям стоило великих трудов и жертв. Содействие развалу ГДР было одним из выдающихся следствий “перестройки”.

          Наиболее полное выражение горбачевская концепция “упреждающих уступок” Западу нашла в германском вопросе, включавшем в себя сложнейшую проблематику, а именно:

• синхронного существования двух германских государств;
• их отношений с окружающим миром, а также друг с другом;
• их членства в противостоящих оборонительных альянсах и вклада в поддержание политической и военной стабильности на европейском континенте. 

          Ситуация в ГДР вызывала беспокойство в посольстве и иных советских представительствах в республике. В неблагополучии я весьма наглядным образом убедился меньше, чем через месяц после своего прибытия к месту назначения в Берлин.
          На Троицу, которая пришлась в 1987 г. на 6, 7 и 8 июня, перед зданием рейхстага, расположенным на западноберлинской территории в полукилометре от посольства, состоялся трехдневный (точнее “трехвечерний”) концерт под открытым небом ведущих рок-групп Западной Европы и США. 
          Организаторы концерта, движимые, как они заверяли позже, состраданием к населению Восточного Берлина, разместили очень большую и мощную часть звукоусилительной аппаратуры непосредственно перед Бранденбургскими воротами, развернув ее на Восток. Успех был настолько потрясающим, что из-за грохочущей музыки, слышной во всех помещениях посольства, мы могли переговариваться друг с другом, только крича что есть мочи или передавая друг другу записки. 
          Среди восточноберлинцев весть о том, что высококлассный рок-концерт можно слышать непосредственно, “живьем”, распространялась достаточно медленно, хотя западноберлинские радио и телевидение, передачи которых свободно принимались практически на всей территории ГДР, постарались своевременно известить их об этом.
          В первый вечер – это был конец дня пятницы – у заграждений перед Бранденбургскими воротами (весь ареал Ворот был пограничной зоной, заходить в которую запрещалось всем и каждому) собрались лишь небольшие группки молодежи, которые легко поддавались на уговоры пограничников отойти подальше от границы.
          Да и на следующий вечер скопления молодежи были не очень значительными. Однако народная полиция уже стала разгонять молодых людей. Действия полиции не вызвали большого волнения и прошли без сучка и задоринки. Главные неприятности проявились только на третий вечер.
          В воскресенье 8 июня было, видимо, принято решение вообще не пропускать к Бранденбургским воротам желающих слушать концерт. К концу дня полиция перекрыла аллею Унтер-ден-линден и параллельные ей улицы как раз на уровне посольства, почти под окнами моего рабочего кабинета. За ограждением собралась необозримая толпа. Где-то к 21.00 начались потасовки, в ход пошли полицейские дубинки, кого-то уводили, вернее утаскивали, в плохо освещенные боковые улички. Толпа, до отказа заполнившая Унтер-ден-лиден, непрерывно выкрикивала хором: “Долой стену!” (“Mauer muЯ weg!”) и “Горби, Горби!” (так к тому времени немцы звали в просторечии Горбачева).
          Впечатление было потрясающим. Это был яркий пример того, как применяемая без ума власть может любой, даже самый незначительный повод превратить в детонатор политического протеста. Разгонять дубинками людей, пришедших послушать бесплатный концерт, было верхом безумия. Списать произошедшее на западную провокацию было никак нельзя: в толпе не было заметно западных журналистов, и инцидент прошел практически мимо внимания западноберлинской печати. Власть без всякой нужды переполняла чашу терпения народа.
          После Троицы 1987 г. я при всем желании уже не мог воспринимать реальность ГДР как нормальную.
          Требования собравшихся на Унтер-ден-линден, отражавшие глубоко укоренившиеся настроения в обществе, были достаточно радикальными, но не революционными. Вне всякого сомнения, нужна была срочная и существенная либерализация режима пересечения германо-германской границы – вряд ли можно было в условиях разрядки всерьез рассчитывать надолго сохранить порядки, продиктованные “холодной войной”. Требовалось демонстративное ослабление назойливой опеки партаппарата СЕПГ над всеми сегментами общественной жизни, то есть ее демократизация, по крайней мере, в социалистическом понимании – для этого достаточно было оживить формально сохранившуюся в ГДР многопартийную систему. Напрашивалось ограничение необъятных компетенций службы безопасности, которые в условиях ГДР переходили все разумные границы.
          Выгоднее было поступиться частью, чем дожидаться, когда обрушится все здание целиком.
          В то же время было совершенно ясно, что первый же шаг в направлении модернизации общественной жизни республики неминуемо вернет на политическую авансцену национальный вопрос немцев, который СЕПГ самонадеянно объявила раз и навсегда решенным в пользу сосуществования двух германских государств.

          В не столь давно опубликованной чрезвычайно содержательной беседе советской верхушки с руководством Социалистической единой партии Германии (31 января 1947 г.) содержится высказанное Сталиным мнение, что если Германия будет раздроблена (он называл раздробление “федерализмом”), то “позднее это поведет к реваншу и войне, а лозунг единства Германии перейдет из наших рук в руки буржуазии”. “Нам это невыгодно, – продолжал он. – Этот лозунг не должен выпасть из наших рук”³.
          В послевоенные годы политика СССР в германских делах последовательно исходила из того, что лозунг единства Германии должен оставаться в советском арсенале. Отсюда постоянная настойчивость Москвы на необходимости воссоздания единой Германии. Точка зрения Сталина не изменилась и после появления на политической карте Европы в 1949 г. ФРГ и вслед за ней ГДР. Это наглядно показала уже упоминавшаяся нотная переписка с тремя западными державами в 1952 г., когда СССР пошел даже на то, чтобы согласиться на западное требование о проведении свободных выборов по всей Германии. После смерти Сталина и особенно после событий 17 июня 1953 г., продемонстрировавших уязвимость режима ГДР, СЕПГ при полной поддержке КПСС решила, что лучше сохранять всю власть в части Германии, чем рисковать потерять власть в объединенной.
          Несколько позже был даже отменен текст гимна республики, в котором говорилось о Германии как о “едином отечестве”.
          Недальновидность подобной позиции была видна невооруженным глазом. Нацию не отменишь решением политбюро или партсъезда. Конечно, в Германии тема нации и связанные с ней проблемы были чрезвычайно отягощены преступлениями нацизма и на долгое время как бы погрузились в летаргический сон. Но этот сон не мог длиться вечно – после окончания войны прошло почти полстолетия. При всей своей дисциплинированности я считал своим долгом хотя бы намеком предостеречь близких к власти гедеэровцев от опасности недооценки национальной проблематики.
          Данная тема постоянно всплывала в моих неофициальных дискуссиях с сотрудниками иностранного отдела ЦК СЕПГ, причем мои собеседники то и дело ссылались на прецедент ноты 1952 г. как на доказательство того, что Москва может в один прекрасный момент бросить на произвол судьбы ГДР и людей, связавших с ней свою судьбу.
          Неуверенность партийных и государственных функционеров ГДР в надежности советской поддержки была, кстати, одним из факторов, тормозивших необходимую модернизацию режима.
          Во время празднования 40-летия Национально-демократической партии Германии 24 мая 1988 г. я попытался в личной и частной беседе обратить внимание ее председателя, профессора Генриха Хомана, на важность для ГДР своевременной разработки национальной темы с учетом интересов республики.
          С преодолением конфронтации в Европе, говорил я ему, вопрос о необходимости существования ГДР встает по-новому, поскольку теряет силу прежняя мотивировка немецкой двухгосударственности: социалистическая ГДР, оплот мира, – противовес натовской ФРГ, источнику военной опасности. Партии, несущей в своем имени термин “национальная”, было бы вполне уместно заняться этой проблемой, считал я.
          Хоман сделал вид, что не понял, что я имею в виду, – такой чуждой была для него мысль о том, что кто-то или что-то может поставить под сомнение незыблемость политики ГДР по национальному вопросу.
          Гедеэровские верхи явно теряли контакт с действительностью.
          В любом случае события на Троицу 1987 г. не послужили поводом для срочного начала подготовки к перестройке по-гедеэровски. Никакого движения в нужную сторону не наметилось. По старому армейскому правилу “наплевать и забыть” власти ГДР и Москва постарались поскорее вытеснить из сознания случившуюся на Унтер-ден-линден неприятность. Им это блестяще удалось. Лейпцигские демонстрации по понедельникам два года спустя были восприняты, как нечто совершенно новое. На самом деле предупредительный звонок был дан еще в 1987 г., причем в столице, под носом у властей. Его просто ухитрились проигнорировать.
          Особые опасности ситуации в ГДР никогда не попадали в центр внимания тех в Москве, кто нес ответственность за внешнюю политику второй по мощи сверхдержавы современности. Ими никогда не был по-настоящему осознан тот факт, что на кону стояла перспектива сохранения республики. Если возможное смягчение режима или даже смена общественного строя не грозили Польше или Румынии их исчезновением как государств, то в ГДР до последнего момента конфронтация между капитализмом в Западной Германии и социализмом в Восточной Германии рассматривалась как основа существования республики. Такая постановка вопроса делала ее чрезвычайно уязвимой как с точки зрения настроения масс, так и в плане устойчивости политической элиты, бывшей свидетелем отхода Москвы и всего социалистического лагеря от конфронтации как от способа существования послевоенного мира и метода разрешения его конфликтов.
          Отказ руководителей советской “перестройки” взглянуть в лицо гедеэровской действительности был сопряжен с реальными угрозами для защиты интересов СССР в Европе и в мире.
          Без всякого преувеличения ГДР была краеугольным камнем системы союзов на европейском континенте, созданной СССР с невероятными материальными и людскими затратами. Наличие на территории республики почти полумиллионной ударной Западной группы войск (до лета 1989 г. она носила название Группы советских войск в Германии) оправдывало расквартирование наших солдат в Польше, Венгрии и Чехословакии, где они должны были прикрывать линии коммуникаций между ЗГВ и территорией СССР.
          Выпадение ГДР из оборонительной системы СССР на западном направлении совершенно очевидно означало бы ликвидацию всей этой системы, поскольку обнажался центральный участок разделительной линии между Востоком и Западом континента. В этой ситуации никому не приходило в голову, что СССР может “отказаться” от ГДР без войны и военного поражения.
          Даже если предположить, что к 1989 г. уже созрели условия для роспуска военных блоков в Европе и слияния всех европейских наций в единую счастливую континентальную семью, где нет страхов за свою безопасность и все думают только о том, как помочь друг другу, жизненный интерес СССР заключался в том, чтобы обеспечить взаимность начинающегося процесса строительства того, что еще Л.И.Брежнев называл “Общим европейским домом”. В частности, обеспечить, чтобы разоружению Востока шаг за шагом соответствовало разоружение Запада, чтобы ослабление одного блока не вызывало усиления противостоящего альянса, чтобы “открытие” Востока не сопровождалось “закрытием” Запада и т.д.
          Для этого советская политика должна была располагать определенным запасом прочности, иметь надежных союзников, возможностями маневрировать, запасными позициями. Для выполнения этой задачи ГДР имела уникальное стратегическое значение для СССР. Тем более, что солидарность республики с нами на международной арене не вызывала нареканий. Наши коллеги из МИД ГДР дисциплинированно и с энтузиазмом поддерживали инициативы Москвы, которые рассматривались ими как общее дело всего социалистического лагеря.
          Исключением была линия Шеварднадзе на безответные уступки Западу в рамках “третьей корзины” СБСЕ. ГДР не голосовала против, чтобы не подрывать авторитет Москвы, но предупреждала “в доверительном порядке”, что выполнять принимаемые решения будет лишь “в пределах разумного”. Сомнительно, что подобный образ действий способствовал внутренней стабильности республики, где все документы Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе публиковались в центральной печати, но это уже другой вопрос.
          Кроме того, маленькая ГДР выполняла роль важнейшего экономического партнера СССР. На нее приходилось 10–15% советских внешнеэкономических обменов, причем из ГДР мы зачастую получали замену той продукции высоких технологий, которую отказывался поставлять нам Запад.

          Тем не менее в высшем советском руководстве никто не хотел додумать до конца практические выводы из тезиса о ключевом значении ГДР для позиций СССР в Европе и в мире. Доведенный до отчаяния полным безразличием Москвы по отношению к подземным толчкам в ГДР я пытался при случае раскрыть глаза моим западноевропейским коллегам на серьезность положения, поскольку в стабильности в центре континента был заинтересован не только СССР. Уже 10 сентября 1987 г., когда советник посольства Франции в ГДР Филипп Босьер в беседе, посвященной итогам только что закончившегося визита Хонеккера в Бонн, стал выражать опасения по поводу того, не пошел ли руководитель ГДР на чрезмерные уступки ФРГ, поставив тем самым под удар суверенитет республики, я обратил его внимание на то, что самостоятельность восточногерманского государства зависит не только от Москвы, но и от активности его поддержки со стороны Франции и других стран Западной Европы. 
          Для полной ясности я прямо сказал: “Надо спасать ГДР” (“Il faut sauver la RDA” – разговор шел на французском языке).
          Об этом же я не уставал твердить и посланникам трех держав в Западном Берлине, с которыми поддерживал тесные деловые контакты.
          К сожалению, Западная Европа не прочувствовала ситуацию – или слишком понадеялась на СССР. Первый официальный визит французского президента Франсуа Миттерана в ГДР, который мог получить символическое значение, состоялся лишь в декабре 1989 г. В том же декабре в Потсдаме произошла встреча первая госсекретаря США Дж.Бейкера с главой правительства ГДР Хансом Модровым. Но было уже слишком поздно.
          В клане Хонеккеров меня считали недоброжелателем ГДР вследствие моей приверженности идеям советской “перестройки”, а также убеждения в необходимости перемен в ГДР.
          При первом же знакомстве (состоявшемся в 1987 г. на приеме в посольстве по случаю очередной годовщины Октябрьской революции – члены политбюро ЦК СЕПГ с женами по традиции присутствовали на этих приемах) Маргот Хонеккер, игравшая существенную роль во внутриполитической борьбе в республике, задала мне что называется в лоб поразивший тогда меня вопрос, являюсь ли я другом ГДР. 
          Видимо, для нее быть “другом ГДР” означало только быть “другом семьи Хонеккеров”.
          Между тем я не скрывал своей личной оценки экзистенциальной значимости ГДР для СССР.
          Она была видна хотя бы из обмена речами на дружеском обеде с делегатами отчетной конференции Общества германо-советской дружбы Лейпцигского округа (9 апреля 1988 г.).
          Когда секретарь окружкома СЕПГ Йохен Поммерт вполне традиционно заявил в своей речи: “ГДР не могла бы существовать без СССР”, я подчеркнул со всей искренностью в ответном слове: “Верно и обратное – СССР не смог бы существовать без ГДР”.
          Возможно, что участники обеда приняли мое заявление за дань вежливости, но в его основе лежала железная логика соотношения сил в Европе, которую подтвердило через несколько лет реальное историческое развитие. 
          Я был решительно не согласен с теми нашими публицистами “перестроечной” эпохи, которые шокировали общественность плохо продуманными декларациями о необходимости и желательности отказа от поддержки ГДР ради достижения подлинной разрядки на континенте и строительства “общеевропейского дома”. Доходившие до Берлина отголоски этих дискуссий страшно нервировали руководящие слои ГДР, побуждая их относиться к “перестройке” и “перестроечному” СССР с еще большим недоверием, чем они того заслуживали. Горбачев, похоже, лишь на краткий миг осознал урон, который понесет СССР в случае развала ГДР.
          Уезжая из Берлина 7 октября 1989 г., где он участвовал в праздновании 40-летия ГДР, генеральный секретарь ЦК КПСС сказал провожавшему его послу В.И.Кочемасову: “Народ нам не простит, если мы потеряем ГДР”⁴.
          Однако уже в феврале следующего года он сам собственными руками запустил процесс, исходом которого могло быть только скорейшее присоединение ГДР к Федеративной Республике. Причем процесс был запущен, когда буквально ворвавшиеся в общественную жизнь ГДР новые политические силы республики еще не решили для себя вопрос, должно ли сохраняться и в каких временных рамках второе германское государство.
          Между спасением ГДР во что бы то ни стало (задача, которая после открытия германо-германской границы и падения Берлинской стены в ноябре 1989 г. стала походить на квадратуру круга) и передачей ее ФРГ в подарочной упаковке (именно это проделал в конечном счете Горбачев) имелась бездна вариантов, большинство из которых могло считаться в целом отвечающими национальным интересам СССР, которого не могли устроить крутые и, главное, стремительные сдвиги в сложившейся в Европе ситуации.
          Еще до начала острой фазы кризиса в ГДР Москва получала сигналы из Берлина о необходимости разработки таких вариантов.
          В беседе с заведующим отделом печати МИД СССР Г.И.Герасимовым (12 августа 1988 г.) статс-секретарь МИД ГДР Герберт Кроликовский напрямую попросил его выяснить в советских верхах, нужна ли еще Советскому Союзу ГДР.
          Упомянув о выступлениях в печати СССР с призывами решить “германскую проблему” за счет ГДР, он сказал: “Мы просим лишь об одном – сказать нам ясно, каковы ваши намерения в отношении нас. Сегодня есть социалистическая Германия. Вопрос в том, надо ли ее сохранять, как, например, Австрию, или ждать момента, когда можно будет отделаться от ГДР. Это наше государство, мы его выстроили и любим. 
          Наш западный партнер (ФРГ) – не самый глупый и не самый слабый. Не надо облегчать ему достижение цели, которая состоит не в усилении ГДР. 
          Однако если вы нам скажете, что мы вам больше не нужны, что вы можете обеспечить мир в Европе и без нас, мы постараемся найти выход из новой ситуации. Мы возродим прежнюю концепцию конфедерации в Германии, начнем переговоры с Бонном по этому вопросу и будем добиваться максимально выгодных условий для людей, живущих здесь.
          Скажите нам открыто, в чем состоит ваша цель, и мы будем действовать в соответствии с этим. Мы не драматизируем, не собираемся поднимать вселенский плач. Но надо принимать меры, думать о следующем и дальнейших этапах”⁴.
          Запрос Кроликовского был передан в Москву. Реакции на него не было никакой. Беда заключалась в том, что цели советской “перестройки” были неясны даже самим ее авторам. А начинать такую же “перестройку” в ГДР, не зная того, куда она должна привести, и не будучи уверенным в том, что твой главный союзник будет поддерживать тебя до конца, гедеэровское руководство не решалось.
          Я должен признаться в том, что даже после начала острой фазы кризиса питал иллюзии в отношении устойчивости республики. Я был уверен, что огромный конструктивный потенциал, заложенный в ГДР при ее создании представителями позитивной традиции германской истории, далеко не исчерпан. Если социализм – подлинный социализм, а не его “реально социалистическая” ипостась – может быть действительно построен, считал я (и не я один), то это произойдет, прежде всего, в ГДР с ее образцово дисциплинированным населением, добросовестно относящимся к любому делу, с ее обозримой и потому легче поддающейся управлению территорией, с гораздо более крепкими, чем у нас демократическими традициями, с нашей поддержкой и одновременно существенной помощью, поступающей от ФРГ. 
          Зная о том факте, что значительная часть населения республики мечтает о переселении в богатую ФРГ (иначе не нужны были бы Берлинская стена и стрельба на германо-германской границе), я все же доверял оценкам руководства республики, согласно которым существенно больше половины ее граждан поддерживают самостоятельное существование ГДР и испытывают чувства гедеэровского патриотизма. 
          Однако было совершенно ясно, что будущее ГДР в решающей степени зависит от того, сможет ли она и как быстро приспособиться к стремительно меняющемуся миру вокруг нее. В той ситуации, в какой она находилась, ГДР не могла позволить себе роскошь игнорировать необходимость срочной модернизации своего внутреннего устройства, а также неизбежность спешной адаптации к новому типу межгосударственных отношений, складывающихся в Европе после Хельсинки. Иными словами, ГДР не могла позволить себе разногласий одновременно и с Москвой, и с Бонном.
          Я рассчитывал, что в ГДР, в СЕПГ есть силы, которые смогут найти ответ на требования времени, отвечающий интересам населения республики, а также СССР как ее покровителя и защитника, и в то же время не противоречащий потребности народов всего европейского континента в мире и стабильности. Этот ответ должен был так или иначе укладываться в рамки решения национальной проблемы немцев.

          Вопреки распространенному мнению поступавшая из посольства (и вообще из ГДР) информация не играла никакой роли при формировании политики советских верхов в германских делах. Тревожные ноты в сообщениях в Москву вызывали в лучшем случае скептические улыбки, а то и раздражение и упреки в “паникерстве”. На вершине власти, в ЦК КПСС (а именно он решал все, а не МИД, втянутый Шеварднадзе в бесконечную череду перетасовывания кадров и по большей части ненужных внутренних реформ) и без того сами лучше всех знали, что важно и что второстепенно.
          Главным требованием к информации о положении в ГДР являлось: “Не драматизировать!”.
          Предпринимаемые сотрудниками посольства время от времени попытки донести до Центра серьезность складывающегося в ГДР положения не преодолевали даже первого барьера в лице посла, который получал на этот счет точные инструкции из ЦК КПСС.
          Мы постоянно слышали из уст Кочемасова: “Не паникуйте! У Михаила Сергеевича и без того забот хватает”. Если на посла уж очень наседали, он звонил помощникам и советникам Горбачева и спрашивал, следует ли направлять ту или иную информацию телеграммой (на самом верху знакомятся только с телеграммами из посольств, да и то далеко не со всеми). Это было решающим моментом, так как записки, справки, доклады, отчеты, политические письма загранпредставительств оседают в отделах МИД СССР, не доходя не только до министра, но даже до заместителей министра, а часто и до заведующих отделами.
          Формально информация из Берлина шла широким потоком и содержала сообщения о всех критических моментах, которые вызвали позже коллапс республики. Вот только ничего эта информация не меняла и не могла изменить.
          Когда я был в очередном отпуске в Москве (июнь 1989 г.), меня в МИД СССР в назидательных целях подробно информировали о недавнем выступлении Шеварднадзе на коллегии министерства с критикой работы посольств в социалистических странах и подразделений центрального аппарата, курирующих данное направление.
          Как мне передавали, министр высказывался весьма решительно. По его оценке, обстановка в соцстранах никогда не была такой сложной, как сейчас, а наша работа с ними “продолжает вестись на примитивном уровне – мало высказывается новых идей, мало вносится предложений о наших дальнейших шагах в этой области”. В развитие тезисов министра мне говорили о беспокойстве, которое вызывает у руководства положение в социалистическом содружестве, прежде всего в Польше и Венгрии.
          Особо подчеркивалась недопустимость сохранения в подобных условиях “безынициативности посольств”, которые не работают над “долговременными концепциями развития отношений” с соответствующими странами, не готовят “крупных документов”, которые могли бы лечь в основу “акций на правительственном уровне”.
          У меня (и не только у меня) крепло впечатление, что в решающий момент, когда “перестройка”, наконец, стала давать результаты в смысле коренного обновления реальностей внутри страны и за ее пределами, высшее руководство полностью потеряло ориентировку и зашло в тупик. Перед лицом сложнейшей ситуации, возникшей в жизненно важном для СССР европейском предполье, верхи требовали от посольств, то есть от исполнителей, подсказки, что можно и нужно сделать в обстановке, которая обострилась в результате шагов, предпринятых самими верхами без всякого предварительного совета с посольствами. Официальный тезис о приоритетном характере отношений СССР с социалистическими стра- нами просто повис в воздухе, не подкрепленный ни действиями, ни даже подчеркнутым вниманием со стороны “вождей перестройки”. 
          Все остававшееся не занятым внутрипартийными склоками время Горбачев или Шеварднадзе посвящали взаимоотношениям с США, причем по программе, составленной в Вашингтоне. Советские лидеры постоянно оправдывались за прежние антиамериканские прегрешения СССР и шли на односторонние уступки для доказательства своего перевоспитания и миролюбия. Но в этой сфере наметились хотя бы какие-то сдвиги. В том же, что касалось социалистического содружества, дело ограничивалось воздыханиями на высшем уровне в том духе, как хорошо было бы, если бы все любили друг друга, если бы в соцстранах не расшатывались основы государственного строя, если бы их население не косилось в сторону Запада, если бы монолитность социалистического лагеря не размывалась изо дня в день все больше. 
          И при перестроечной сумятице никто не отменял обязанности политического руководства страны формировать новые политические горизонты, определять реальные приоритеты, давать соответствующие изменившимся условиям дефиниции высших национальных интересов в обстановке происходящей по нашей же инициативе ломки всей системы международных отношений. Функции исполнительного механизма также не менялись: он был обязан максимально эффективно реализовать указания высшего руководства, своевременно подавать сигналы о возникающих трудностях и вырабатывать рекомендации относительно мер по их преодолению.
          Но если замыслы политического руководства оставались неясными, приоритеты фальшивыми, а сигналы с мест не услышанными, то добра ждать не приходилось. Вожди “перестройки”, претендовавшие на звание “делателей истории”, оказались учениками чародея, вызвавшими бурю, но не сумевшими справиться с нею.
          Один из многочисленных парадоксов обстановки, как она выглядела летом 1989 г., состоял в том, что положение в ГДР считалось более благополучным, чем во многих других социалистических странах. Однако исход населения из республики уже начался.
          2 мая венгерские пограничники приступили к демонтажу заграждений на границе с Австрией, что создавало условия для ее нелегального пересечения гражданами ГДР, отдыхавшими в Венгрии, для въезда в которую им не требовалось виз.
          20 июня первые беженцы из ГДР получили политическое убежище в посольстве ФРГ в Будапеште.
          Впрочем, бегство населения еще не приобрело такого катастрофически массового характера, как это произошло после полного открытия австро-венгерской границы в сентябре.
          Посольство, естественно, докладывало в Центр о новых вызывающих тревогу элементах обстановки, но старалось делать это по испытанному рецепту “Не драматизировать!” В тот момент никто ни в ГДР, ни за ее пределами еще не распознал, что кризис, который поглотит республику, уже начался и стал набирать обороты. 
          Привезенным из отпуска утешением для меня было то, что в адрес посольства в Берлине отсутствовали прямые замечания.
          Мы-то ведь как раз вносили “инициативные предложения” – в частности, о том, что пора реагировать на неприемлемые для отношений между дружественными государствами акции властей ГДР, запретивших, например, доставку подписчикам популярного в республике дайджеста советской прессы на немецком языке “Спутник” в наказание за опубликованную в нем статью, приписывавшую Сталину “вину” за развязывание Второй мировой войны (запрет последовал по личному указанию Хонеккера), или конфисковавших большую часть номеров журнала “Новое время” вследствие содержавшихся в них разоблачительных материалов перестроечного стиля по деятелям заграничных компартий в 30-е годы.
          Ответа на наши предложения мы не дождались. Устно нам было сказано, что их реализация повела бы лишь к вмешательству во внутренние дела ГДР, а это в принципе противоречит желанию руководства СССР не затрагивать внутреннюю сферу соцстран. 
          Наверное, не было большой беды в том, что предлагавшиеся посольством демарши не состоялись, поскольку наши протесты, даже негласные, еще больше накалили бы атмосферу в отношениях между СССР и ГДР, которые и без того по ряду моментов были далеки от идеала.
          Однако молчание советских официальных властей перед лицом известных всем действий, которые широкими кругами населения ГДР расценивались как вызывающе нелояльные по отношению к СССР, порождало впечатление, будто Москве все равно, что происходит в ГДР, и она согласится с любым исходом той политической борьбы, которая исподволь разворачивалась в республике.
 
 

          ¹ Черняев А.С. Шесть лет с Горбачевым. По дневниковым записям. М., 1993. С. 81.
          ² Dohnanyi Kl. von. Das deutsche Wagnis. Ьber die wirtschaftlichen und sozialen Folgen der Einheit. Berlin, 1991. S. 63.
          ³ СССР и германский вопрос 1941–1949. Т. III. 6 октября 1946 г. – 15 июня 1948 г. М., 2003. С. 260.
          ⁴ Максимычев И.Ф. Народ нам не простит… Последние месяцы ГДР. Дневник советника-посланника посольства СССР в Берлине. М., 2002. С. 65, 13.