Уникальную возможность напрямую обратиться к гражданам ГДР в связи с 40-летием республики Горбачев использовал не самым лучшим образом.
          В речи 6 октября 1989 г. в Берлине он совсем некстати процитировал часть стихотворения Ф.И.Тютчева, написанного в 1870 г. под впечатлением победы Пруссии над Францией и подготовки первого объединения Германии:

“Единство, – возвестил оракул наших дней, –
Быть может спаяно железом лишь и кровью”…
Но мы попробуем спаять его любовью, –
А там увидим, что прочней…²

          Отсылка к известной формуле Отто фон Бисмарка, добившегося объединения Германии именно “железом и кровью”, оставляла странное впечатление. Как будто Горбачев приглашал немцев к повторному объединению их государств, но на этот раз без применения военных средств.
          К концу XX в., однако, экономическое и политические методы воздействия вполне сравнялись по своей эффективности со столкновениями армий прошлых эпох.
          Если верить заключительному замечанию Горбачева в беседе с послом перед возвращением в Москву относительно отрицательной реакции советского народа на возможную “утрату ГДР”, такая перспектива его не устраивала. Получается, что тютчевская цитата была очередной несуразицей в речах верховного вождя “перестройки”.
          Но кто может наверняка утверждать это?
          В памяти у всех от последнего визита Горбачева в ГДР осталось его высказывание на незапланированной встрече с группой журналистов днем 7 октября: “Жизнь наказывает тех, кто опаздывает”. Эта, в общем, бесспорная сентенция, которую можно считать парафразой меткого народного словца “Кто не успел, тот опоздал”, была воспринята в ФРГ как директива, как руководство к молниеносному действию. И Бонн действительно принялся ковать железо, пока горячо. Поскольку все прошло удачно, немцы с восторгом вспоминают эту горбачевскую фразу и сегодня.
          Антиправительственные демонстрации в Берлине вечером 7 октября 1989 г., встречи, с которыми Горбачев счастливо избежал, показали, что кризис начинает выплескиваться на улицу. К чести берлинского посольства надо сказать, что его сотрудники заранее в один голос предсказали скорое появление у демонстрантов лозунгов национальной тематики, хотя на улицах все еще господствовал общедемократический клич: “Народ – это мы!”
          Участники совещания в посольстве 16 октября (еще до отставки Хонеккера, которая состоялась два дня спустя) говорили открытым текстом о задаче “удержать ГДР в качестве самостоятельного государства” как о цели, которую должна отныне преследовать политика Москвы. Они подчеркивали, что воссоединение уже идет полным ходом через уход населения ГДР в ФРГ и что надо думать над тем, к чему СССР должен вести дело – к нейтральной единой Германии, к самостоятельной реформированной ГДР или к самостоятельной нейтральной ГДР.
          Думаю, что посол по своему обыкновению информировал помощников Горбачева по телефону. Других последствий практически единодушная оценка обстановки экспертами посольства, считавших ее в высшей мере критической, не возымела. В Москве были решительно настроены против любых “покушений” на независимый статус СЕПГ.
          После отставки Хонеккера (18 октября 1989 г.) новое руководство ГДР во главе с Эгоном Кренцом взялось за поиски путей к нормализации обстановки с учетом нарастающих уличных демонстраций, одним из основных лозунгов которых было требование свободы поездок. 1 ноября состоялась отмена временного запрета на выезд в социалистические страны. Результатом стала нескончаемая колонна автомашин из ГДР, забившая дороги северной Чехословакии от Дрездена до баварской границы.
          Автомобильные пробки вызвали недовольство местного населения.
          Прага обратилась к Кренцу с настоятельной просьбой избавить ее от осложнений.
          Руководители ГДР решили открыть на границе с ФРГ, недалеко от точки схождения пограничных линий обоих германских государств и Чехословакии, специальный контрольно-пропускной пункт для граждан республики, решивших переехать в ФРГ на постоянное жительство (условия такого переезда предполагалось либерализовать). 7 ноября об этом плане было информировано советское руководство.
          Утром 9 ноября министру иностранных дел ГДР Оскару Фишеру был дан ответ в том смысле, что пограничный режим республики относится к ее компетенции.
          В одном из перерывов проходившего в тот же день пленума ЦК СЕПГ Кренц согласовал с членами политбюро текст постановления об упрощенном порядке выезда из ГДР. Однако по оставшимся неясным причинам содержание постановления значительно отличалось от первоначального плана, о котором была уведомлена Москва.
          Теперь либерализации подлежал не только выезд на постоянное жительство, но и временный выезд в ФРГ, причем выезды могли осуществляться через все КПП на границе ГДР; в число последних были включены и берлинские КПП.
          Однако линия разграничения между Восточным и Западным Берлином носила в международно-правовом смысле специфический характер. Высшей инстанцией в деле регулирования отношений с имевшим особый международный статус Западным Берлином была не ГДР (и не ФРГ), а СССР вместе с тремя западными державами, так как именно их подписи стояли под Четырехсторонним соглашением по Берлину от сентября 1971 г.³.
          Открывая свободное передвижение через всю свою границу с ФРГ (интересы СССР как ведущей силы Варшавского договора и державы, чьи войска стояли в республике, затрагивались в определенной мере и в этом случае), ГДР была обязана исключить из этого акта отличную от остальных линию разграничения в Берлине или заранее согласовать с Москвой изменение ее режима. Но получилось так, что СССР не был даже проинформирован о намерении своего союзника восстановить свободное сообщение между обеими частями Берлина.
          Вряд ли Москва стала бы возражать против ликвидации Стены, которая компрометировала не только ГДР, но и сам СССР. Однако она наверняка настояла бы на предварительных контактах или переговорах с тремя державами, несущими ответственность за Западный Берлин. Оппозиционно настроенные демонстранты ГДР требовали облегчения условий поездок в ФРГ, и для удовлетворения их требований вовсе не надо было очертя голову ломать устоявшийся порядок отношений с Западным Берлином.
          Как выяснилось позже, “отвечавший” за Берлин член политбюро ЦК СЕПГ Гюнтер Шабовский обещал в конце октября западноберлинскому бургомистру Вальтеру Момперу (СДПГ) предупредить его за две недели до возможного изменения режима внутриберлинской разделительной линии.
          Момпер просил об этом, так как властям Западного Берлина надо было подготовиться к размещению ожидавшейся массы беженцев из ГДР, обеспечить транспортную связь с районами, прилегающими к Стене, обеспечить выплату так называемых “приветственных денег”⁴ и т.д.
          Шабовский и Момпер исходили из того, что либерализация условий перехода из Восточного в Западный Берлин произойдет в декабре 1989 г., в предрождественские дни, накануне самого популярного в Германии праздника. Нет сомнений, СССР согласился бы с таким порядком действий, если бы его об этом спросили.
          Помимо включения без предварительного согласования с Москвой секторальной границы в Берлине в закон о выездах, со стороны руководства ГДР были совершены еще две непростительные ошибки.
          Объявляя на пресс-конференции вечером 9 ноября о досрочном введении в действие подготовленного правительством проекта закона о выездах, Шабовский не упомянул, что речь идет об упрощении и ускорении получения разрешения на выезд, а не об “открытии границ”, как его слова были немедленно интерпретированы телевидением ФРГ.
          Кроме того, говоря о выезде через все границы ГДР, Шабовский заявил, что новые положения вступают в силу “немедленно”. Если бы он более внимательно прочитал текст врученного ему за 5 минут до начала пресс-конференции сообщения для прессы, то понял бы, что термин “немедленно” имел в виду 10 ноября.
          Предполагалось, что власти ГДР обнародуют свое решение на следующий день, а в течение ночи будут разосланы новые инструкции как территориальным управлениям полиции, выдающим разрешения на выезд, так и войскам, охранявшим границы ГДР и Стену. Шабовский слишком поторопился.
          Вечером 9 ноября государственный аппарат республики был совершенно не готов к изменению режима границ, так как не был уведомлен о нем.
          Пресс-конференция Шабовского целиком транслировалась по телевидению ГДР, а ее ключевой момент, касавшийся нововведений в области выезда, был сразу подхвачен всеми телевизионными каналами ФРГ. Большая часть восточноберлинцев восприняла сообщение Шабовского как упразднение системы выдачи разрешений на выезд. 
          В вечерние часы 9 ноября люди стали собираться у контрольно-пропускных пунктов Берлинской стены, требуя беспрепятственного пропуска в Западный Берлин в соответствии с новым порядком. (На самой границе между ГДР и ФРГ сохранилась тихая и спокойная обстановка, так как она проходила вдали от населенных пунктов).
          Пограничникам пришлось решать, выполнять ли действующие инструкции, требовавшие не допускать нарушения границы всеми средствами, вплоть до применения оружия, или махнуть на все рукой и открыть границу. Главная заслуга в том, что сумятица 9 ноября не привела к кровопролитию, принадлежит пограничникам ГДР, к полуночи поднявшим шлагбаумы и прекратившим всякий контроль за передвижением через границу. В ту ночь не только восточноберлинцы наводнили Западный Берлин, к утру 10 ноября многочисленные группы западноберлинцев оказались на территории Восточного Берлина.
          Никто не может претендовать на единоличное авторство упразднения Берлинской стены, на то, что именно он был инициатором ее падения. Намеки Кренца, будто приказ об открытии границы дал он, не вызывают доверия⁵.
          Открытие берлинских КПП стало результатом цепи ошибок и недоразумений, вызванных тогдашней неразберихой в ГДР, властная система которой стала давать чувствительные сбои, а также выбросом протестной энергии вышедших на улицы масс. В этом смысле можно говорить о падении Стены 9 ноября, хотя система выдачи разрешений на выезд и на въезд была позже восстановлена и формально просуществовала в ГДР еще некоторое время.
          Физический демонтаж Стены начался лишь 12 ноября, когда саперы Национальной народной армии ГДР сделали широкий пролом в ней у Потсдамской площади. Производимый с помощью тяжелой техники слом Стены закончился 2 года спустя. К концу 1990 г. были снесены 32,4 км Стены. Оставшиеся 80 км исчезли только к концу 1991 г.
          Политически 9 ноября сыграло роль начала ликвидации ГДР. Обстоятельства падения Стены показали неспособность реформаторского руководства республики обеспечить нормальное ведение государственных дел, продемонстрировали эффективность давления улицы на государственные органы, подорвали престиж государства как такового.
          После 9 ноября произошел перелом в настроениях демонстрантов. Бывший ранее главным лозунг “Народ – это мы”, который допускал сохранение реформированной социалистической ГДР, все чаще стал заменяться лозунгом “Мы – единый народ”, который подразумевал курс на объединение с ФРГ.
          События развивались в направлении, которое предсказывало посольство. Параллельно нарастало с каждым днем воздействие политиков и СМИ ФРГ на общественное сознание ГДР.

          Люди, сменившие 18 октября 1989 г. Хонеккера и его соратников, не могли не видеть общего стремительного нарастания объединительной эйфории в настроениях масс. Им было понятно, что любыми средствами необходимо взять эту ситуацию под контроль. Вопрос стоял так: или ГДР сумеет найти общий язык с национальным движением, или национальное движение покончит с ГДР.
          Падение Стены в результате административной неразберихи открыло шлюзы для самых радикальных общегерманских проектов.
          В обнародованном 17 ноября правительственном заявлении нового председателя Совета министров ГДР Ханса Модрова с учетом сложившейся ситуации содержалась смелая программа развития отношений между обоими германскими государствами. В целях “квалифицированного добрососедства” и “кооперационного сосуществования” ставилась задача расширить существующее “сообщество ответственности” ГДР и ФРГ⁶ до масштабов “договорного сообщества”, далеко выходящего за рамки заключенных до сих пор германо-германских соглашений⁷. “Договорное сообщество” фигурировало в заявлении Модрова в сущности для того, чтобы не дразнить Москву термином “конфедерация”. И без того ЦК КПСС сразу же четко дал понять, что очень недоволен “своеволием” Модрова в сфере отношений ГДР–ФРГ.
          Остаток ноября, весь декабрь 1989 г. и почти весь январь 1990 г. Модров потратил на то, чтобы убедить советские верхи в том, что или новое руководство ГДР сумеет как-то возглавить национальное движение в республике, введя его в определенные рамки, или это национальное движение сметет все на своем пути.
          Посольство разделяло точку зрения Модрова.
          Но Горбачев упорно говорил “нет”.
          Драгоценное время уходило, и национальное движение ГДР все более откровенно выливалось в формы, заготовленные в Бонне, тем более что идея простого присоединения к ФРГ с самого начала подкупала многих своей кажущейся незамысловатостью.
          Только 26 января 1990 г. Горбачев изменил свою позицию, причем сразу на прямо противоположную. (Кстати говоря, судьбоносное совещание у Горбачева, на котором было принято это решение, состоялось без участия специалистов по Германии из МИД СССР и даже без приглашения советского посла в Берлине).
          В мемуарах А.С.Черняева сообщается, что на совещании он, Черняев, настаивал на “твердой ориентации на ФРГ” в германских делах, причем не на социал-демократов, а на Коля, поскольку Коль намерен-де осуществить объединение Германии “в рамках общеевропейского процесса”, связан личными отношениями с Горбачевым и является “человеком слова”.
          При поддержке Шеварднадзе Черняев потребовал отмены приглашения Модрова в Москву, о котором уже была достигнута договоренность, и отказа от встречи Горбачева с Грегором Гизи, новым лидером СЕПГ (точнее: партии демократического социализма, которая стала ее преемницей).
          Против подобного “поворота фронта” возражали лишь В.М.Фалин и его заместитель Р.П.Федоров, которые только что побывали в ГДР и знали ситуацию не понаслышке.
          Решение Горбачева носило промежуточный характер, но явно склонялось в сторону черняевской линии. Основными пунктами решения были:
          1. Москва соглашалась на создание “шестерки”, то есть органа из представителей четырех держав и обоих германских государств для “урегулирования германской проблемы” (скорее всего, с самого начала имелось ввиду оформление присоединения ГДР к ФРГ, а не равноправное объединение двух государств); 
          2. СССР собирался ориентироваться на Коля, не игнорируя при этом и СДПГ (в переводе на язык практики это означало отказ от защиты интересов ГДР); 
          3. Модров и Гизи все же принимались в Москве (видимо, для соблюдения приличий, поскольку все существенные вопросы должны были решаться с Колем);
          4. Предстояло “держаться теснее с Лондоном и Парижем” (оставалось совершенно неясным, с какой целью);
          5. Решено было приступить к подготовке вывода войск из ГДР (который, по горбачевской оценке, являлся “проблемой больше внутренней, чем внешней: 300 тыс., из них 100 тыс. офицеров с семьями, надо куда-то девать”)⁸.
          Зная о том, что было решено 26 января, трудно понять, как Горбачев мог смотреть в глаза Модрову во время беседы с ним 4 дня спустя. Во всяком случае, руководитель ГДР не был поставлен в известность о предстоящем повороте политики СССР, оставляющем республику на произвол судьбы, точнее на усмотрение канцлера ФРГ. (Посольство, кстати, тоже не было информировано об этом решении).
          Модров вернулся в Берлин окрыленный горбачевской поддержкой его концепции создания германской конфедерации в качестве первого шага к объединению, которое должно было оставаться задачей будущего.
          На пресс-конференции 1 февраля он обнародовал свой план преодоления раскола под названием “Германия – единое отечество”. Заявление председателя Совета министров республики начиналось так: “Объединение обоих германских государств встает в повестку дня. Немецкий народ займет свое место в строительстве нового мирного порядка, в рамках которого будут преодолены как разделение Европы на враждебные лагеря, так и раскол немецкой нации”.
          План Модрова предусматривал четыре этапа:
          1. Сотрудничество и добрососедство в рамках договорного сообщества; 
          2. Образование конфедерации, располагающей общими органами;
          3. Передача органам конфедерации ряда суверенных прав обоих государств;
          4. Создание единой Германской Федерации или Германского Союза в результате всеобщих выборов в обоих государствах.
          В качестве предпосылок осуществления этого плана Модров назвал уважение интересов и прав четырех держав, а также всех европейских государств и военный нейтралитет ГДР и ФРГ на период подготовки федерации. 
          Закончил Модров следующими словами: “Эта концепция основывается на демократических, патриотических идеях и движении за единство германской нации из нашей совместной истории и недавнего прошлого. Она основывается на гуманистических и антифашистских традициях германского народа. Она обращена к гражданам ГДР и ФРГ, к мировой общественности, поскольку нуждается в их поддержке”⁷.
          Для интересов СССР план Модрова был выгоден прежде всего тем, что он гарантировал условия для синхронизации процессов германского и общеевропейского объединения. При его реализации вся мощь движения к германскому единству была бы поставлена на службу создания Большой Европы с включением СССР, с тем, чтобы взамен ликвидируемой линии раздела по германо-германской границе не возникало новых разломов вдоль границ Советского Союза.
          Хотя акция была предпринята с явным опозданием, личный авторитет Модрова как реформатора и представителя всего того лучшего, чем могла гордиться ГДР, был достаточно внушителен, чтобы – при условии поддержки со стороны Советского Союза – надеяться на успех плана, тем более, что он был встречен в основном положительно общественностью и в ГДР, и в ФРГ.
          В Западной Германии возражения вызвали лишь положения плана о военном нейтралитете, а в Восточной Германии против него высказалась только ПДС, считавшая, что он “выходит за рамки левой политики”.
          Однако главным было то, что набиравшие все больший вес оппозиционные движения ГДР единодушно отклоняли механическое включение республики в состав ФРГ, предпочитая создание нового объединенного германского государства, которое унаследовало бы лучшие традиции и ФРГ, и ГДР.
          Таким образом, становился вполне реальным предлагавшийся Модровым переходный период, в течение которого можно было бы приступить к созданию тех самых общеевропейских структур, которые превратили бы риторические упражнения на тему об “общем европейском доме” в политические реальности единого европейского континента.

          Горбачев отпустил Модрову целых 10 дней на реализацию согласованного с ним плана. Но уже 10 февраля 1990 г. генеральный секретарь ЦК КПСС подписал смертный приговор ГДР.
          О деталях того, что происходило в ходе состоявшейся в этот день в Кремле беседы между Горбачевым и Колем, подробно рассказал помощник канцлера ФРГ Хорст Тельчик, который, как он признался позже, внутренне ликовал, слушая заявления советского руководителя, означавшие ни много, ни мало “триумф для Гельмута Коля, который войдет отныне в историю как канцлер германского единства”.
          Главная фраза Горбачева звучала так: “Между Советским Союзом, Федеративной Республикой и ГДР нет разногласий в том, что касается (германского) единства и права людей стремиться к нему. Они сами знают, каким путем достичь его”.
          Для того чтобы западные немцы хорошенько поняли, какой подарок им делается, Горбачев еще дважды повторил данную формулировку.
          В опубликованном на следующий день сообщении ТАСС о встрече лидеров обеих стран эта фраза воспроизводилась – видимо, для пущей верности – в четвертый раз, причем уже в версии “для дураков”.
          “М.С.Горбачев констатировал, и канцлер согласился с ним, – говорилось в официальном советском сообщении, – что в настоящее время между СССР, ФРГ и ГДР нет разногласий относительно того, что немцы сами должны решить вопрос о единстве германской нации и сделать выбор, в каких государственных формах, в какие сроки, в каком темпе и на каких условиях они осуществят это единство”⁹.
          Выдавая ФРГ, чье политическое и экономическое превосходство над ГДР было заведомо подавляющим, “карт-бланш” на реализацию германского единства, Горбачев преподнес Бонну еще два презента:
          во-первых, он признал, что нейтральный статус объединенной Германии так же неприемлем для Коля, “как и для большинства других” и что надо искать иные решения;
          во-вторых, он подчеркнул, что при обсуждении международных аспектов германского единства голос Коля должен стать определяющим (“Ничего не решать без канцлера!”).
          На практике это обеспечивалось согласием на ведение международного обсуждения германских дел по формуле “два плюс четыре”, то есть на присвоение статуса главных переговорщиков ФРГ и ГДР, которой отныне оставалось лишь подпевать ФРГ, вместо традиционной формулы “четыре плюс два”, за которую яростно боролись Англия и Франция и которая в принципе отвечала советским интересам.
          Горбачевское “тесное единение” с Лондоном и Парижем вылилось на практике в удар Москвы в спину европейских “грандов”. Обычно Англия и Франция, являвшиеся союзниками ФРГ по НАТО, оперировали в случае необходимости побудить немцев пойти навстречу их интересам ссылками на то, что русские никогда не согласятся с тем-то или тем-то. Но отныне Лондон и Париж полностью лишались возможности использовать подобную тактику – русские были согласны со всем, чего хотела ФРГ. Озабоченность высказал Горбачев только относительно продолжения существующей кооперации между советскими предприятиями и предприятиями ГДР, о чем Коль пообещал позаботиться. Все советские уступки были полностью неожиданными для делегации ФРГ и никак не вытекали из контекста переговоров¹⁰.
          “Зюддойче цайтунг” подытожила переговоры в Москве констатацией: “Ключ к решению германского вопроса вручен Гельмуту Колю”.
          Следствием стала практическая бесперспективность дипломатических усилий отстоять европейские интересы СССР, придав гарантиям их соблюдения на будущее хотя бы отчасти материальный, а не только вербальный характер. Если все запасные позиции сданы еще до начала переговоров, то надежд даже на их частичный успех почти не остается.
          В этих условиях заслужила высокой оценки работа советских переговорщиков (это были главным образом представители Третьего Европейского отдела МИД СССР и нашего посольства в Бонне – берлинское посольство, как и саму ГДР, ЦК КПСС сразу же списал со счетов), добивавшиеся прямого соглашения с ФРГ, которое хотя бы частично компенсировало потерю такого важного для СССР союзника, каким была ГДР.
          Они достигли практически невозможного, реализовав в общем выгодные для нас формулировки в базовом Договоре о добрососедстве, партнерстве и сотрудничестве с ФРГ от 9 ноября 1990 г., который после исчезновения СССР сохранил свое действие для российско-германских отношений.
          Теоретически этот договор придал нашим отношениям с Германией почти тот же исключительный характер, который отличает франко-германские отношения со времен Аденауэра и де Голля. Однако гарантии выполнения договора, естественно, отсутствовали. Когда в ходе нападения НАТО на Югославию в 1999 г. люфтваффе бомбила Белград, никто не вспомнил о договоре 1990 г., хотя это было явным нарушением его постановлений. С другой стороны, наличие этого договора создало солидную юридическую базу для франко-германо-российской тройки, ставшей заметным фактором международного развития во время и после войны США в Ираке в 2003 г.
          Результаты визита Коля в Москву немедленно проявились и в сфере германо-германских отношений. На 13 февраля был давно намечен приезд в Бонн Модрова во главе делегации из 17 отраслевых министров ГДР для переговоров об оказании обещанной ФРГ срочной экономической помощи, уже разрекламированной как “жест солидарности” с населением ГДР.
          Первоначально западные немцы действительно намеревались предпринять кое-какие практические меры для поддержки стремительно разлаживающегося хозяйственного механизма ГДР.
          Они откровенно говорили нам, что собираются сделать это, поскольку опасаются, что экономические трудности могут спровоцировать политическую нестабильность в ГДР, которая заставит реагировать Советский Союз (в условиях, когда все органы поддержания общественного порядка в республике были выведены из строя – госбезопасность распущена, армия развалилась, полиция затерроризирована так, что боялась показаться на улице – единственной силой, способной предотвратить анархию, оставалась Западная группа войск).
          Однако заверения Горбачева в том, что СССР готов содействовать присоединению ГДР к ФРГ, сняли озабоченности западных немцев.
          Тельчик записал в своем дневнике после возвращения из Москвы: “Канцлер более не заинтересован в том, чтобы достигать решающих договоренностей с беспомощным Модровым”.
          По этой причине германо-германские экономические переговоры не принесли результатов10. Отныне политика ФРГ в отношении ГДР сводилась только к формуле: “Чем хуже, тем лучше”.
          Нажим ФРГ не ослабел и после выборов в ГДР (18 марта 1990 г.), в результате которых к власти пришло правительство во главе с лидером гедеэровского ХДС Лотаром де Мезьером. Коалиция демократических партий в Берлине отнюдь не была единодушной в вопросе о скорейшем слиянии ГДР с ФРГ.
          В правительственном заявлении де Мезьера 19 апреля содержалась лаконичная, но недвусмысленная формула: “Объединение Германии так быстро, как возможно, но и такого качества, какое необходимо”7.
          Однако Бонн пошел напролом. Экономической поддержки с Запада по-прежнему не поступало – единственным выходом для ГДР должно было оставаться незамедлительное присоединение к ФРГ. Уже 24 апреля была достигнута принципиальная договоренность о введении с 1 июля экономической, валютной и социальной унии обоих германских государств. 18 мая в Бонне было подписано соответствующее соглашение. Уния – это и было как раз то, о чем мечтал Коль: немедленное присоединение ГДР к экономической системе ФРГ, что предрешало присоединение и к ее политической системе, формально состоявшееся лишь три месяца спустя (государственное единство Германии стало фактом 3 октября 1990 г.).
          Валютная уния, означавшая введение в ГДР валюты ФРГ в качестве единственной расчетной единицы, имела еще и то последствие, что рухнула система финансирования ЗГВ.
          С момента установления равноправных отношений с ГДР в 1955 г. СССР сам нес расходы по содержанию своих войск, дислоцированных в республике. Часть этих средств, выплачиваемая в марках ГДР (денежное довольствие военнослужащих и вольнонаемного состава, транспортные расходы, приобретение продовольствия и инвентаря на местном рынке и т.д.), покрывалась за счет постоянного положительного сальдо торговых обменов с ГДР (кстати, по этой причине есть много необъяснимого и сомнительного в советской задолженности ГДР, обнаружившейся после исчезновения республики).
          Резервов в марках ФРГ или в иной свободно конвертируемой валюте у СССР не было. Таким образом, платить ЗГВ после 1 июля 1990 г. становилось нечем. Грозило банкротство. Дать немецкие марки могла только ФРГ, которая и по этой причине становилась той стороной, которая диктует ход событий.
          До момента вступления в силу валютной унии ситуация не была еще полностью безнадежной. Во всяком случае, среди советских политиков высокого ранга были люди, которые считали, что энергичной защитой своих интересов СССР сможет изменить катастрофический для него вектор развития.
          18 мая перед сотрудниками берлинского посольства выступил заведующий международным отделом ЦК КПСС, председатель комитета по внешней политике Верховного совета СССР В.М.Фалин, который выдвигался объединенной парторганизацией совзагранучреждений в ГДР кандидатом в делегаты XXVIII съезда КПСС. Большое впечатление на всех нас произвел боевой тон его высказываний, которые никак не походили на подготовку к капитуляции, явственно просматривавшуюся в действиях (а точнее – в бездействии) высшего эшелона.
          Фалин заявил, что “не может быть и речи о включении объединенной Германии в НАТО – необходима общеевропейская система коллективной безопасности.
          Если мы договоримся об этом и о временных рамках создания такой системы, тогда можно договариваться и о промежуточных этапах.
          Пока в Западной Германии есть американские войска, наши войска будут в Восточной Германии; их вооружение будет соответствовать американскому”.
          Он настаивал на заключении полномасштабного мирного договора с Германией, указывая на то, что отказ Запада от такого договора “преследует цель ликвидации прав СССР (в то время как Запад сохранит свои права по Боннскому договору, Римским договорам, договору о НАТО, договору о ЗЕС и т.д.), а также отказа от совместного с СССР определения военно-политического статуса Германии”.
          Фалин исключил согласие Москвы на применение статьи 23 Основного закона ФРГ, которая предусматривала простой аншлюс ГДР: “Это был бы ущерб не только для престижа СССР, но и по существу”.
          Он говорил: “Попытка включить ГДР в состав ФРГ – это по существу агрессия страны НАТО против страны ОВД.
          Наши войска в ГДР тоже включаются в ФРГ?”
          Когда в разговоре после его выступления я выразил опасение, что в случае обострения обстановки (Фалин говорил о том, что при необходимости численность советских войск в ГДР можно удвоить) все население республики уйдет в ФРГ, он весело сказал: “Вот и хорошо – нам не придется его кормить!”¹¹.
          Речь Фалина вселила в нас некоторую надежду, что еще не все потеряно. Мы знали, что его позиция поддерживается на экспертном уровне и в МИД СССР.
          За неделю до встречи “два плюс четыре” 22 июня в Берлине советская делегация направила США меморандум, который содержал пункты, соответствовавшие заявлениям Фалина – например, требование:

• об особом статусе территории ГДР, которая не должна входить в зону НАТО;
• о дальнейшем пребывании на этой территории советских войск с постепенным сокращением их численности;
• о параллельном сокращении всех иностранных войск на территории Германии.

          Перепрыгивание через логические этапы объединения двух государств, на протяжении 40 лет отдалявшихся друг от друга, отомстило за себя после вхождения ГДР в состав ФРГ.
          Неподготовленность населения и народного хозяйства ГДР к беспощадным западным экономическим условиям могли бы привести к таким же катастрофическим последствиям, что и реформы 1992 г. в России, если бы не гигантские вливания из общегерманского бюджета.
          За период с 1990 г. по 2003 г. федеральная финансовая помощь “новым землям” составила астрономическую сумму 1250 млрд. евро.
          Но и при такой поддержке результаты оказались негативными. Исчезли целые вполне конкурентоспособные отрасли промышленности (часовая, автомобильная, химическая; исключение составила в какой-то степени оптика), началась чудовищная безработица (до 30–40% трудоспособного населения в отдельных регионах), утвердилось отношение к жителям бывшей ГДР как к гражданам второго сорта – они до сих пор получают меньшую зарплату за равный труд по сравнению с представителями “старой” ФРГ.
          Тележурналист из ФРГ Вольфганг Герлес подчеркивал в октябре 2004 г., что “хотя Германия и является единым государством, ее общество состоит из двух частей... Почти у половины восточных немцев, как подтверждают опросы, часы идут по иному, чем у почти всех западных немцев... Представления об общей государственности настолько отличаются друг от друга, что не может быть и речи о едином народе”.
          Причину такой ситуации Герлес усматривал как раз в излишней поспешности присоединения ГДР.
          Он подчеркивал: “Немцы на Востоке и на Западе хотели объединения, но не любой ценой, во всяком случае, не такой ценой, какая была уплачена ими на самом деле.
          Почему немцам не дали поспорить о том, чем они действительно готовы пожертвовать ради единства? Разве не был бы этот задушенный в зародыше спор важной предпосылкой для того, чтобы минимизировать (негативные) последствия (единства) и принять их как должное?”
          Герлес отвергает аргумент о кратковременности “окна возможностей”, согласно которому “только в единственный и неповторимый миг можно было выманить ГДР у скованного хаосом “перестройки” Советского Союза”.
          Он констатирует: “И сегодня это окно было бы распахнуто настежь”.
          Не согласен он и с доводом о том, что в случае промедления миллионы граждан ГДР заполонили бы ФРГ: “Истиной является то, что сегодня многие местности на Востоке Германии почти полностью обезлюдели, будучи опустошенными под воздействием плана “Восстановление Востока” (введенного в действие уже после объединения). Исход населения на Запад продолжается именно в силу последствий объединения”, – пишет Герлес¹⁴.
          Действительно, по данным немецкой статистики, в период 1991-2003 гг. свыше 2 млн. чел. переселились в “старую ФРГ” с территории ГДР.
          Из них более половины составляли люди возрастной категории с 18 до 30 лет и только 9% были 50 лет и старше. Эти цифры вполне соответствуют характеристикам периодов, когда Восточная и Западная Германия не разделялись непроницаемой границей¹⁵.
          Следствием стала не только “ностальгия” значительной части населения бывшей ГДР, что выражается, прежде всего, в массовой поддержке Партии демократического социализма, завоевавшей прочное место в политической жизни “новых земель” и, следовательно, в партийном спектре ФРГ в целом. К сожалению, нарастает также влияние правых радикалов, которых обычно квалифицируют как неонацистов. Появление группы депутатов от крайне правых партий в саксонском ландтаге в результате выборов, состоявшихся в конце 2004 г., является ясно различимым симптомом этой болезни. Получение парламентской трибуны позволило расширить рамки для неонацистской пропаганды и придать ей еще более вызывающий характер.
          В январе 2005 г. депутат ландтага Саксонии от НПД Клаус-Юрген Менцель заявил, что не Германия начала Вторую мировую войну (она-де была “навязана немцам американцами”) и что следует раздвинуть германские границы “на запад до Мааса и на восток до Мемеля” в соответствии с текстом “германской песни”, являющейся официальным гимном ФРГ¹⁶.
          Формально упразднение ГДР не было нашей бедой. В ГДР были свои вожди, которые совершили массу глупостей и ошибок, было свое население, которое вполне демократическим путем избрало правительство, присоединившее ГДР к ФРГ, были свои партии, так и не сумевшие сделать ничего более разумного, чем довести страну до развала, а ее граждан до желания как можно скорее покончить с государственной самостоятельностью.
          Но в ГДР у нас были друзья – не так много, как уверяли официальные лица республики, но и не так мало, как нас пытались убедить с другой стороны. Трагедией не только для ГДР, но и для нас стало то, что линию Горбачева в отношении ГДР очень многие друзья нашей страны там восприняли как удар в спину. До января 1990 г. эта линия ощущалась как удар в спину реформаторам, готовившим обновление своего гедеэровского социализма, после января 1990 г. – как удар в спину всем, кто считал СССР своей опорой и историческим союзником.
          Неудивительно, что отношение массы восточных немцев к России изменилось самым существенным образом не в нашу пользу. Парадоксально, но факт: в “старой” ФРГ симпатий к русским было больше, хотя после 1990 г. эти симпатии оказались смешанными с чувством снисхождения.
          Но вот оказывается, что, вопреки мощнейшему черному пиару, разоблачениям и усилиям антигедеэровской пропаганды, воспоминания о ГДР до сих пор еще живы среди ее бывших граждан. Вспоминают они, естественно, прежде всего о том хорошем, что было в республике: о социальной защищенности, о бесплатном образовании европейского уровня, об образцовых яслях и детских садах, о товарищеских отношениях на производстве, о добрых фильмах и человеческом театре. 
          Параллельно оживают теплые воспоминания и о старых друзьях из России, которые намного симпатичнее, чем “новые русские”, уже порядком надоевшие в ресторанах и бутиках Берлина и других германских городов.
          Значение Германии для европейской политики России не уменьшается, а становится еще более важным. Поэтому нам не может быть безразличным, как относятся рядовые немцы к рядовым русским. Возможно, данные о внутренней механике выработки официальной линии СССР в германских делах в решающие месяцы 1989–1990 гг. смогли бы помочь немцам более объективно оценить чувства солидарности, которые испытывали русские по отношению к безупречному союзнику и надежному партнеру, скрупулезно выполнявшему заключенные ранее контракты даже тогда, когда вокруг, казалось, все рушилось. Должны помочь они и нам – хотя бы для того, чтобы никогда больше не отдавать судьбу страны в руки политических дилетантов.
 
 

        ¹ Окончание. Начало см. “Обозреватель–Observer”. 2006. № 3.
        ² Первая половина стихотворения Тютчева, не вошедшая в текст речи Горбачева, гласит:
                    Из переполненной Господним гневом чаши
                    Кровь льется через край, и Запад тонет в ней.
                    Кровь хлынет и на нас, друзья и братья наши! –
                    Славянский мир, сомкнись тесней...
          Из нее явно следует, что Тютчев не только призывал любить ближнего, но и предвидел опасности для России, проистекающие из объединения Германии.
        ³ Не только новое руководство ГДР, но и “перестроечное” руководство СССР “забыли” о важнейшем положении Четырехстороннего соглашения относительно того, что Западный Берлин не принадлежит ФРГ и не управляется ею. В книге Горбачева “Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира” (М., 1987) говорилось, например, что “ФРГ и ГДР разделены международной границей, проходящей, в частности, через Берлин” (с. 209). Хонеккер негласно, но энергично запротестовал против этой формулировки, полностью отражавшей точку зрения ФРГ. В последующих изданиях книги формулировка была исправлена, однако понимания берлинской специфики у советских лидеров не прибавилось.
        ⁴ “Begrussungsgeld” выплачивались каждому приезжающему в ФРГ жителю ГДР, включая детей. Размер “приветственных денег” составлял с августа 1987 г. 100 немецких марок в год на человека.
        ⁵ Кренц избегает слишком ясно высказываться на этот счет. Например, в интервью в ноябре 2004 г. он говорил: “Для меня существует разница между нашим решением в отношении 10 ноября и незапланированным открытием границы на день раньше. Мы намеревались регулировать свободно совершаемые поездки. Вечером 9 ноября я мог принять лишь одно из двух решений – либо с применением насилия оттеснить людей [от КПП], либо не вмешиваться в ход событий. Из-за нескольких часов я не хотел рисковать столкновением с населением” (Neues Deutschland. 2004. 9. November).
        ⁶ “Сообщество ответственности” обоих германских государств было провозглашено Хонеккером и Колем в начале 80-х годов и имело в виду сохранение мира в Европе после размещения в ФРГ американских ядерных ракет средней дальности.
        ⁷ Lehmann H.G. Deutschland-Chronik 1945 bis 1995. Bonn. 1996. S. 377, 393, 397, 430.
        ⁸ Черняев А.С. Шесть лет с Горбачевым. По дневниковым записям. М., 1993. С. 346–347.
        ⁹ Известия. 1990. 11 февраля.
        ¹⁰ Teltschik H. 329 Tage. Innenansichten der Einigung. Berlin, 1991. S. 140–143, 145.
        ¹¹ Максимычев И.Ф. Народ нам не простит… Последние месяцы ГДР. Дневник советника-посланника посольства СССР в Берлине. М., 2002. С. 156–159.
        ¹² Kiesle R., Elbe F. Der diplomatische Weg zur deutschen Einheit. Baden-Baden, 1993. S. 159.
        ¹³ Поляков Ю. Сочинения в трех томах. Т. 3. М., 1997. С. 422.
        ¹⁴ Herles W. Wir sind kein Volk // Die Welt. 2004. 3. Oktober.
        ¹⁵ Frankfurter Allgemeine Zeitung. 2004. 10. Oktober.
        ¹⁶ Suddeutsche Zeitung. 2005. 28 Januar.