Современный мир в настоящее время находится в состоянии, где главным объяснительным императивом являются происходящие широкомасштабные изменения. Новые постмодерные реалии определяют содержание и смысл существования общества и экономики, государства и культуры.
         Как пишет известный немецкий социолог Ульрих Бек: “Мы являемся свидетелями метаморфозы общества..., в ходе которой люди освобождаются от социальных форм индустриального общества — от деления на классы и слои, от традиционных семейных отношений и отношений между женами, точно так же как в ходе Реформации они освобождались от господства Церкви и переходили к формам жизни светского общества”¹ . 
         Можно привести множество категориальных спецификаций современного периода истории: глобалистских, постиндустриальных, информационных, коммуникационных и т.д., которые заостряют внимание на объяснении и представлении современного мира как совокупности перемен и изменений прежнего периода человеческого развития. Нынешние перемены в мироощущениях людей отличаются такой глубиной и массовостью, что они существенным образом трансформировали облик и уклад экономической, политической и социальной жизни. Политические и экономические основы жизнедеятельности радикально изменились, нормы социального взаимодействия основательно модифицировались.
         Новый – постмодерный мир функционирует по иным параметрам и законам, содержание которых качественным образом отличается от тех, которые были присущи прежней эпохе модерна. При использовании термина “постмодерн” важен учет системных позиций, то есть под ним понимается историческая эпоха. Основанием для использования термина в таком контексте является преемственность современности и предыдущих этапов человеческого развития.
         Как пишет английский социолог З.Бауман: “Общество, вступающее в XXI в., не в меньшей мере принадлежит “модернити”, чем общество, вступившее в век двадцатый; в крайнем случае – можно сказать, что оно принадлежит модернити несколько особенным образом”² .
         Для современного постмодерного мира характерен новый образ реальности, обусловленный как научно-техническим прогрессом второго тысячелетия, так и изменениями культурной сферы. Это позволяет говорить о сегодняшнем социуме и его политической сфере как о постмодерных явлениях.
         В политической философии современной России развитие постмодерных императивов зачастую связывается с мировой победой западной либеральной идеологии³ . Распространена точка зрения, согласно которой признается торжество либерализма, оказавшегося самым жизненным Великим проектом эпохи модерна. Многие авторы утверждают, что эта победа привела к стагнации современности, замещении модернистских прерогатив новыми принципами и установками нынешнего политического поля. Такая позиция во многом обусловлена отголосками “пораженческих настроений”, получившими распространение в результате краха марксистско-ленинской идеологии в отдельно взятом государстве. Таким способом некоторые отечественные ученые пытаются представить историческую несостоятельность и либеральной идеи, которую ожидает уход в небытие с утратой своего главного мировоззренческого соперника – эсхатологического коммунизма.
         Скорее всего, мировое сообщество просто расположилось сейчас в эпицентре глобальных изменений, затрагивающих одинаково все общественные системы, как развитые западные, так и модернизирующиеся политии. Эти изменения были отмечены еще в 60-е годы, и прослеживались они исключительно на либерально-демократической почве, что позволяет говорить о некоем структурном кардинальном сдвиге постиндустриального общества. Сейчас можно с уверенностью говорить о “новом общем” в системах мировых политических конгломератов – отходе от идеологизации в политике и развитии альтернативной системы политических воззрений, когда все больший вес приобретают суверенно-личностные воззрения и соответствующие им горизонтальные организации социума.
         Осмысление этих перемен занимает значительное место в исследованиях как западных, так и российских ученых.
         В частности, российский исследователь постсовременности А.Неклесса пишет: “социальные, политические, экономические мутации образуют новые понятийные конструкции, структура звеньев которых в каждом отдельном случае вроде бы ясна, но общий смысл – темен, а механизм действия нередко обескураживает. Осмысление глобальной трансформации мира является сейчас едва ли не основным интеллектуальным занятием гуманитарного научного сообщества”⁴ .
         То, что именно на Западе проводится подавляющее большинство исследований, анализирующих условия и характеристики постмодерного сдвига, совсем не значит, что именно там расположены трансформационные базы. 
         Выдающийся политический философ современной России А.Панарин писал в одной из своих последних работ: “Настоящими центрами постмодернистской чувствительности сегодня являются не культуры Запада, а вестернизирующиеся культуры ближней периферии, к каким принадлежит и постсоветская”⁵ .
         Именно трансформирующиеся общества “междумирья”, пытающиеся определить свою принадлежность и ищущие себя между традиционалистскими императивами и привлекательными эталонами Другого – “мира развитого Запада”, наиболее восприимчивы к постмодерным сдвигам. Именно в них так реально проявляются и ощущаются новейшие модификации политики, культуры, управленческой сферы, обусловленные постмодерными спецификациями и конгруентами.
         Специфику постмодерна можно определить как глобальное распространение новой системы социальных условий, когда привычное исчезает, а торжествует “операциональная белизна” функциональных операций и коммуникаций6. Сейчас вместо классов, этих главных политических акторов эпохи модерна, современное социальное определяется “массами” и они замедлили исторический процесс. “Массы” были созданы медиа-симулякрами, универсально распространившимися и функционирующими “на основе структурного закона ценности”⁶. “Массы” – молчаливое большинство, своеобразная черная дыра общества, поглощающая социальное, и одновременно воспроизводящая универсальное социальное.
         Французский философ Бодрийяр характеризует постмодерный мир как состояние “после оргии”⁷, где все уже сбылось и все силы модерна – политические, сексуальные, производственные – освобождены, “утопии реализованы”.
         Идеалы и ценности могут и воспроизвестись в постмодерне, но это уже будет вид бесконечного размножения-мутации как результат распада и рассеивания. Все смешивается и камуфлируется друг с другом – политика с сексом, спорт с бизнесом и политикой, экономика с политикой.
         Для интересов “масс”, этих неопределяемых и неструктурированных акторов социально-политического поля постмодерна, характерна маргинальность общественного сознания. С уходом из сферы сознания былой престижности общественного человека в ней стали появляться архаические паттерны, свойственные микрогруппам, или “малым племенам”⁸. В современном социальном пространстве эти образования, точнее культурные кооперации, связаны между собой сетью общеэкономических и биокультурных отношений. Французские социальные философы Гваттари и Делез назвали интересы таких макрогрупп “племенной психологией”¹⁰ . “Племя” в своей общественной жизни имеет тенденцию к “трансверсальности” – метафизической “поперечности” к общепринятым нормам. В его культуре правят множественная ритуальность, банальность жизни, всеобщая двусмысленность, игра образами-кажимостями и карнавальность бытия.
         Подтверждением высказываний Делеза и Гваттари стало исследование итальянского социолога Маффесоли, согласно которому в общественном сознании конца ХХ в. проявился уникальный социокультурный парадокс: в нем произошли постоянные колебания между все увеличивающейся массификацией и развитием этико-эстетического сознания малых групп⁹.
         Маффесоли подтвердил установку французского постмодерниста-философа Лиотара о том, что в обществе постмодерна распространилось недоверие к идеологическим системам – “метарассказам”. По его мнению, сейчас возможны лишь “миниконцепции”, поскольку в настоящее время нет никаких “сильных идеологий”, способных объединить общества. В коллективной чувственности малых групп проявилась особая форма современной социальности – социальность множества, противостоящая обществу в его традиционном понимании. Эти множества имеют вид маргинальных сообществ, в которых возникает особый дух эмоциональной сопричастности и специфический тип эстетического восприятия, где разум и рациональность замещаются эмоциональным реагированием.
         Сознание постмодерна, заключает Маффесоли, отвергло традиционную логику – логику господства и инструментализма, принципы строгой организованности и иерархической упорядоченности социальных структур, то есть все то, что является характеристиками типичной социальной организации. Вместо этого в нем проявилось “развитие органической солидарности в символическом измерении (коммуникация), “нонлогики” (в духе идей В.Парето), озабоченность настоящим”⁹.
         Постмодерное сознание имеет ярко выраженную эстетическую форму существования, что и приводит к возникновению групповой солидарности в социальном пространстве современности. Однако эстетическое сознание способствует тому, что после продолжительного периода торжества рацио- нального и “расколдовывания мира”¹⁰ наступило время “заколдовывания мира” в сознании людей конца ХХ – начала ХХI в.
         Насколько “теория нового трайбализма” с тенденциями к разрушению и размыву социальных, идеологических и этических границ вследствие плюралистичности общественных интересов, ориентаций и вкусов окажется убедительной в становлении постмодерных реалий, покажет лишь время. Однако в проявлении и развитии таких интенций явственно чувствуются радикальные трансформации прежнего общества и его социально-политического уклада. Конец прежней социальной организации с ее идеологическими императивами и весьма четкой организованностью, дал почву для пробуждения в обществе низших жизненных паттернов, способствовал новому социальному структурированию с преобладанием малых горизонтально организованных групп, отстраняющихся от политических усилий власти.
         Американский исследователь Р.Инглхарт связывает происхождение этих перемен с процессами смены поколений, что позволяет говорить о некой постепенности таких изменений, а также и об их долговременности¹⁴.
         Современное западное общество уже “с молоком матери” усвоило нормы существования по условиям свободного рынка. Это, в свою очередь, привело к тому, что сейчас активно протекают взаимосвязанные между собой организационные и мотивационные изменения социальных систем. Классические бюрократические формы институализации политической сферы все более регрессируют – они оказываются менее эффективными в условиях всепроникновения информационных технологий.
         Для современного человека характерен приоритет личного самовыражения в сравнении с экономической эффективностью. Люди уже не так акцентируют свое внимание на экономическом благосостоянии, и сейчас они не готовы терпеть собственные лишения из-за бюрократии и устанавливаемых ею жестких социальных норм. В развитых западных политиях все более очевидными становятся падение авторитета иерархических институтов власти, дифференциации проявлений политического выбора и способов массового участия. Именно этими концептами обусловлены новые политические проблемы и стимулиро- ваны новые массовые политические движения, сменяющие политические партии по силе их воздействия на сферу общественного сознания.
         Сверхбыстрое и обезличенное развитие информационно-медийной сферы наряду со сменой личностно-психологических приоритетов и невиданным ранее уровнем благосостояния на Западе привели к переформированиям политических воззрений и установок. 
         Сейчас религия и идеологии не оказывают больше успокаивающего или мобилизирующего воздействия на современного человека. Человек постмодерна уже не столь связывает свою финансовую состоятельность и личную безопасность с высшими силами и государственной опекой, как в аграрных и индустриальных обществах. Людей все больше ориентируют новые постмодерные ценности, где не акцентированы традиционные культурные нормы. А те, что ограничивают индивидуальное самовыражение, просто теряют свое воздействующую значительность.
         В исследовании, обобщившем эмпирические данные, полученные в 43 странах за период 1970–1995 гг., Инглхарт представляет в качестве основы постмодернизационного сдвига в сфере политики смену от материалистических к постматериальным приоритетам¹². Американский ученый основывается в этом утверждении на двух гипотезах:
         1. Гипотеза ценностной значимости недостающего (A Scarcity Hypothesis). Согласно этой установке в формировании жизненных индивидуальных приоритетов отражается социально-экономическая среда: человек в своих действиях придает большую значимость тому, чего ему относительно не хватает.
         2. Гипотеза социализационного лага (A Socialization Hypothesis). Соотношение между ценностными приоритетами личности и социально-экономической обстановкой существенным образом зависит от временного фактора – лага, поскольку в базовых паттернах индивида отражены условия жизни, предшествовавшие его совершеннолетию.
         Инглхарт в своей концепции связывает распространение постмодерных ценностей в современных обществах с уровнем их экономических достижений особым образом. Он опирается одновременно и на традиционную теорию иерархии человеческих потребностей Маслоу¹⁶ , и на теорию человеческой социализации, делающей акцент на важности ранневозрастных аспектов развития личности. Также Инглхарт акцентирует внимание и на социально-психологической теории, отстаивающей значимость влияния стрессовых ситуаций на человеческие стратегии и на формирование их убеждений.
         Существуя в ситуации опасной для собственной жизни, люди реагируют на нее стрессом, что способствует формированию способов преодоления различных угроз. Борясь с наиболее опасными для жизни обстоятельствами, человеческая психика справляется с ними формируя или принимая уже существующую стратегию убеждений, обеспечивающей личности ощущения предсказуемости и контроля над ситуацией. Отсутствие такой системы убеждений может привести к беспомощному состоянию, грозящему “отступлением” личности в различные депрессии, вплоть до алкоголизма или наркомании.
         В доиндустриальных и индустриальных обществах в качестве таких систем убеждений эффективно функционировали религии, а позднее – светские идеологии. Они формировали убеждения в том, что данный мир организован по плану, который имеет событийную предсказуемость, позволяющую освободиться от насущных тревог, сосредоточиться на способах их преодоления.
         Без такой системы убеждений крайнее напряжение способно порождать реакции отступления, депрессии и фатализма. А в коммунистической идеологии прижились оба эквивалента – религия и политическая идейно-ценностная концепция, обеспечивавшая одновременно и чувство предсказуемости, согласно предсказаниям Маркса, и чувство надежды, поскольку ощущалась очевидная и насущная забота вездесущих и вполне реальных вождей.
         Одним из главных достижений властных отношений эпохи модерна был сдвиг от религиозной к рационально-бюрократической легитимации. В индустриальных обществах решения лидеров оправдывались ссылками на соответствие правящей системы общественному благу.
         Эпоха постмодерна показала возможность еще одного сдвига, результатом которого становится снижение важности власти и правящего авторитета, в ранних обществах бывшими важнейшими составляющими человеческого существования. Этот сдвиг качественно иной, чем опора на религиозные символы или бюрократические институты, которые были сформированы распространенными социальными потребностями к выживанию. Объяснением этого процесса является тот факт, что современные демократические системы предоставляют индивидам намного более развитые условия процветания и безопасности, чем это было доступно в бедных авторитарных обществах. Ранее люди, зачастую существовавшие в условиях неуверенности, испытывали опасение от внешних угроз и внутренней неустойчивости и стремились опереться на сильные авторитетные личности, способные оказать им защиту. Современные же общества характеризуются развитой экономикой и материально обеспеченным населением. И у граждан таких стран намного реже проявляются позывы к авторитаризму.
         В постмодерных обществах власть смещается на нижний, локальный уровень – она становится проявлением, как индивидуального бытия, так и “глобальных форм господства”¹⁴, действующих при помощи институализированных коммуникативных средств. Власть в современных обществах все больше апеллирует к знанию, позволяющему в эффективной степени контролировать сознание человека. Власть уже не является интенцией к абсолюту или авторитету, она больше бессознательна, может и подавлять, но в состоянии и способствовать прогрессу. Власть в постмодерне пронизывает и определяет всю специфику социальных отношений, обладание ею на современном этапе не прерогатива неких структур или должностей, она растворена в общественном дискурсе¹⁵. Власть наполняет все и в то же время определяется социальным¹⁶. “Между техниками знания и стратегиями власти нет никакого промежутка”, утверждает Мишель Фуко. 
         В постмодерном мире, где власть, знание, коммуникация, информация слились в единый клубок симуляций, который и есть не что иное, как современный дискурс. Отметим, что особый статус в этом дискурсе занимают масс-медийные технологии, мобилизация которых и приводит власть к феномену развоплощения, аннигиляции “телесных” воплощений и превращения в пустые знаки и тексты, заполняющие “перспективное пространство симуляций”⁶, ничего общего не имеющие с действительностью.
         Такие глобальные сдвиги в современных обществах неизменно будут способствовать не только модификации, но и разрушению основных политических институтов в постмодерных реалиях.
         Инглхарт среди основных ценностных изменений выделяет следующие.
         С распространением постмодерных приоритетов в политической сфере наблюдается падение уважения к институционально-иерархической власти. В индивидуально-личностных проекциях наоборот усиливаются потребности к повышенному участию и самовыражению. В авторитарных системах это ведет к демократизации общественности. В развитых демократиях – к развитию партиципаторности и ориентированности политики на решение конкретных проблем. Очевидно, что такие процессы в современных политиях изменили статусное состояние правящих элит;
         Личностная вовлеченность в политическую сферу ведет к тому, что в современных обществах проявляются новые формы массового участия. В аграрных обществах политическое участие было делом узкого меньшинства – крупных и средних землевладельцев. В индустриальном обществе политические партии организовывали социальные массы, что привело к развитию демократических аспектов и росту политического участия, проявившегося в виде электорального волеизъявления. В постмодерных обществах, несмотря на то, что сохраняется участие в виде голосования, политическая вовлеченность проявляется в более активных и проблемно-специфицированных формах массового участия.
         Сейчас традиционные политические партии более не являются “передовым авангардом” политизированных масс, социальные группы все меньше подвержены их влиянию, отказываясь быть их послушным орудием. А общественные образования стремятся к автономному участию, оппонируя элитам.
         Таким образом, принимая во внимание сохранившийся в современной политической сфере механизм голосования, отметим общую тенденцию к тому, что эпоха постмодерна создает специфическую социально-политическую активность, выражаемую в особых, проблемно-деятельных формах. К тому же очевидно увеличение определенного сегмента населения, который воспринимает собственное участие в политике как свободно-личностное и важное самовыражение.
         Инглхарт говорит также и о том, что подобные изменения “травмирующим образом подействовали на традиционные политические механизмы индустриального общества, которые почти повсеместно разладились”¹¹. Американский ученый пишет, что эпоха постмодерна явилась предзнаменованием сворачивания государственной активности, государство стало терять свои доминирующие позиции в сферах управления экономикой и обществом. Причиной этого являются и утрата доверия людей к государственной власти, и развитие частнособственнических тенденций в политике и экономике, и стагнация функциональных государственных особенностей.
         Одновременно с этим, последние события в политической сфере развитых мировых политий говорят о ситуации “восстания элит” (термин американского ученого К.Лэша). Властные элиты, качественно изменившись, стали усиливать (с одновременной своей трансформацией в сторону развития частных корыстных интересов) государственное давление на общество. В медийной сфере усиление государства проявилось в развитии тенденций “общества спектакля”, принципы и возможности которого описал французский философ Ги Дебор¹⁷.
         В институциональной сфере управления это выразилось в создании определенных силовых структур, главной задачей которых стала защита общества от различных угроз – преступности, терроризма и “неправильных и опасных стран-изгоев”. Однако при помощи этих организационных образований на практике была решена задача контроля над общественными процессами. В политическом поле государственное давление обнаружилось в виде введения при помощи административных принципов новых политических и общественных организаций – корпоративных партий власти, инициирующих себя выразителями мнения общественного большинства.
         Властные элиты действенно отреагировали на “вызов эпохи постмодерна” и успешно используют “старые-новые” механизмы управления социальной многоструктурностью: при оперировании законодательной властью они удерживают первенство на политическую инициативу и зачастую нечетко определяют границы правового континуума. Политическое взаимодействие власть предержащих покрыто неформальной пеленой, анонимностью и принципиальной непубличностью значительной части принимаемых решений.
         Очевидно, что государственные структуры и правящие элиты ощутили неустойчивую ситуацию в массовом сознании, когда с одной стороны испытывается необходимость быстрых перемен, а с другой чувствуется неуверенность в ожидаемом будущем. Следует отметить, что такое положение является питательной средой для ксенофобских и радикальных настроений. А современность часто подтверждает, что рост именно таких эмоциональных квинтэссенций исподволь генерируется властными институтами, формально отрицающими подобную предвзятость, но всячески заостряющими внимание общественности к возможной эскалации межнациональных столкновений. Развитие подобных проблематик в постмодерной политике обусловлено и новым сдвигом в сфере политической конфликтности, когда явно прослеживается смещение от классовых антагонизмов, характерных для индустриального общества, к усиливающемуся акцентированию разнообразия культур и качества жизни. Постмодерн отторг идеологии – эти великие мобилизационные проекты модерна, и люди современной эпохи оказались более подвержены идеям этноцентризма и расизма. Отказ от социальных утопий повлек за собой актуализацию всех расовых и этнических различий, вернувшихся из бессознательного прошлого.
         Инглхарт и другие американские исследователи отмечают в своих работах, посвященных постмодерным сдвигам в современной политике, следующий факт – на формирование новых форм индивидуально-личностного участия в политическом процессе наиболее сильно влияет экономическое благополучие в анализируемых обществах¹⁸. Несмотря на имеющееся культурно-факторное развитие, данное условие подтверждается исследованием Р.Инглхарта, проведенным за период 1970–1995 гг.
         Также на уровень субъектной вовлеченности в функционально-политическое поле оказывают влияние дезинтеграционные процессы и неудовлетворенность в массах, что подтверждается болезненными разрывами в общественном восприятии в период постсоветской трансформации.
         Рассмотрим, как в постмодерной практике воплотились указанные выше тенденции.
         Постмодерные трансформации в современный период осуществляют масштабные реконструкционные модификации поля практической политики и всей системы властных отношений. Элиты, пытающиеся сохранить доминирующие позиции в социальной иерархии, все меньше выступают в качестве представителей, и все более действуют как производители политических устоев. Их главной задачей становится простая утилитарная цель, и ради нее они используют весь современный багаж средств социального воздействия, позволяющий искажать объективную действительность и смещать многие акценты общественного сознания. Как это происходит?
         Постмодерная многослойность куль- турной сферы, масштабное распространение медийно-коммуникативных форм общения, все более замещающих весь спектр современного дискурса, привели к тому, что любое социальное действие может иметь свое обоснование. Не так важны последствия такого акта. Главное, что он будет текстуально обоснован – будь то идея современной демократии или идея укрепления государства. Реальность в политике может реконструироваться и в соответствии с имеющимися интересами и культурной практикой. В современной политике текстуальный политический дискурс позволяет свободно оперировать реальностью. В ней можно замалчивать истинные или актуализировать ложные смыслы. В ней можно озвучивать одно, а производить другое. В такой политике можно менять ценности и перестраивать идейный логический ряд, будто бы выдергиваешь и меняешь страницы в книге.
         Социальная реальность сейчас во многом обусловлена содержательностью распространенных культурных текстов.
         Как писал основатель структурной лингвистики Ф. де Соссюр: “означающее немотивировано, то есть произвольно по отношению к данному означаемому, с которым у него нет в действительности никакой естественной связи”¹⁹. Культурные тексты формируют восприятие и ментальные рефлексии социального субъекта. Такое условное пространство характерно чрезвычайным многообразием и необхватностью, где большинство текстов несовместимы, а лишь легитимированы по критерию соотнесенности с другими, более “авторитетными” текстами.
         Общественное восприятие постмодерна зачастую демонстрирует свою подверженность различным текстуально-культурным образцам, о смысле и содержательной значимости которых оно даже может и не подозревать. Главное в данном случае – некая апробированность и схожесть с эрзацами “обществ-эталонов”, коими сейчас успешно позиционированы в массовом восприятии развитые западные системы. Любое неустойчивое социальное образование может быть “заколдовано” правильно поданным текстом. Для элит политики постмодерна оперирование фактами или достигнутыми результатами стало непрактичным занятием. Власть в таком обществе в первую очередь должна соответствовать значимо важным лексемам: демократическая конституция, права человека, рыночная экономика, партнерские отношения с западными странами. Такие тексты способны сориентировать общественный политический дискурс в любую сторону, невзирая на неприглядность свидетельствующего опыта. Главное, использовать те тексты, которые легитимированы в культурном восприятии, и та власть, что оперирует ими и подтверждает свое соответствие им, тоже способна предстать как легитимная.
         В связи с этим, постмодерные модификаторы политической сферы, предпочитающие выступать на публичной сцене, уже не являются политиками в классическом понимании. Для политика модерна характерна представительская или репрезентивная функциональность – он должен был представлять интересы своих избирателей в системе власти. Политик модерна – приемник и модератор электоральных запросов, интегрирующий и рефлектирующий их. Политик постмодерна, прежде всего, конструктор и репрезентатор собственного имиджа. Имидж – весьма иллюзорное социально-психологическое образование, предлагающее не определение объективного, а представление желаемого.
         Согласно еще фрейдовской позиции, в желании велика роль бессознательного. Вместе с тем, в постмодерне желание является субъективно приемлемым, оно способно к социальному проявлению и конструированию объективного. Как писали Делез и Гваттари: “Желание есть часть базиса”²⁰. Адекватно этой установке в постмодерной политике все чаще происходит символическое удовлетворение подсознательных, даже не мотивированных политикой желаний, что может осуществляться и хлестким словом, и эпатажным поведением. Так может быть удовлетворено современное подвижное и привыкшее к наступившему товарному разнообразию желание, имеющее двусмысленный характер, – ситуацию встречи соблазнителя и соблазняемого. Человек постмодерна, во многом пресытившийся и не обеспокоенный проблемами выживания, хочет быть соблазненным, и его желания пробуждаются в ответ на провокации соблазнителя²¹.
         Вот почему в современной политике все больше ощущается тоска по харизматическим личностям, где харизма становится уже больше решением технологическим, чем врожденным качеством. С веберовской точки зрения, в политике должно быть больше рациональности, и харизма оценивается как отказ от ситуации взвешенности и определенности в сторону групповой экзальтации. Для рационального избирателя интересна была лишь представительская эффективность политика, для индивида постмодерна – то очарование, которое может дать имидж политика.
         Следуя распространенному в современной политологии представлению сферы политики как рынка, где правит постмодерное товарное многообразие, вопрос уже не заостряется на качестве и функциональных критериях. Так и политики воспринимаются на уровне отличия собственной имиджевой оболочки, их содержательность мало кого интересует. Избиратель не воспринимает категориальных отличий – всё множество политиканов располагается в сфере представительной демократии и одновекторного развития общества и государства.
         В эпоху постмодерна политики утратили функции профессиональных управленцев и превращаются исключительно в публичных персон – носителей имиджа. Обывателя мало интересуют организаторские и деятельностные способности политика, он превратился в символ, желательный образ, его главной функцией стало привлечение и соблазнение индивида.
         Вообще в современной политике важнейшие политические институты, такие как государство и выборная система, обрели вид виртуальных образований. Хотя общественное мнение представляется в виде основного политического регулятора, оно в то же время подвергается манипуляции при помощи рейтингов и опросов. Во время этих процедур в общественное сознание вводятся сформированные варианты мнений, задаваемые социальными технологами. Таким способом общественному сознанию предлагается некая модель, симулякр общественного мнения. Участвуя в опросах, индивиды оживляют эти псевдополитические симулякры, наполняя эти образы реальностью, что предполагает их воспринимать как факторы принятия и осуществления решений. Роль человека как общественно-политического актора минимизируется, его восприятие виртуализируется, как и представляемые ему в качестве реальных поступков политиков симулякры.
         Подобные ориентации, виртуализирующие действительность, производятся в основном при помощи СМИ, ставших главными трансляторами постмодерной политики. СМИ легко ориентируют отстраненного индивида в мире неопределенной современности. Так, можно выстроить нужную, но иллюзорную иерархию ценностей, соответствующим образом расположив информацию в передовицах, увеличив газетные заголовки или усилив и окрасив интонацией телекартинку. Одним событиям можно придать значимость, наделив их статусом headline или hot, другие отправить на периферию, тем самым снизив их значимость или тревожность, о некоторых можно вообще не упоминать, и они просто исчезнут из информационного универсума, а вместе с ними из ощущаемо-воспринимаемой действительности. Отсутствует информация – отсутствует и бытийный факт; не существует факта – нет и проблемы.
         Ранее рациональный политический выбор был обусловлен существованием логических законов тождества, противоречия и исключаемого. В политике постмодерна рационалистический дискурс разрушается, все большее место отдается восприятию нелогичного и симулятивного. Современной культуре не присуща более рациональность – в ней имеет место “бесконечная игра” противоположных терминов: “сознательное – бессознательное”, “означаемое – означающее”, “сущность – кажимость”, “правда-вымысел” и т.п.²².
         Эти понятия в постмодерне взаимопроникают и взаимовлияют друг на друга. И все больше внимания в современности уделяется бессознательной стороне, вымыслам, отвращающему, видимости. Именно в них медийная сфера, рассчитывающая на эффективное вовлечение и сексуальное соблазнение, доказательно вливает больше содержательности, многозначности и даже восприимчивой терпимости, чем в рационалистской однозначности, олицетворяющей фундаменталистскую пра- воту и истину.
         Следует отметить, что наиболее восприимчивой к постмодерным ценностям является молодежь. Молодежь, как более чувственная и впечатлительная субкультура, стала привилегированным авангардным отрядом постмодерна. Медиа-средства коммуникации для молодых являются привычными и даже уже традиционными источниками ценностей. Их жизненные реалии воспринимаются на основе сравнения с демонстрируемыми, то есть с теми, где содержится чья-то позиция и внесенная текстуальность. Обостренное сексуальное восприятие обеспечивает влечение молодых к эпатажным субъектам политики. Для постмодерной молодежи уже не существует важности идеологических конструктов, способных их объединить и организовать для продвижения в идейно ценное для социальных масс будущее. Они ей не интересны, они пресны и чересчур эфемерны для нее – бытие гораздо насыщеннее и чувственнее. Молодежи чрезвычайно импонирует игровой стиль жизни постмодерна – неясный “финализм”, яркость и красочная зрительность прилагаемых усилий. Именно поэтому молодежные группы наиболее восприимчивы к постмодерным новациям в политической сфере. И новые политические движения, практически являющиеся сугубо постмодерными – без классических идеологий, настроенные на эпатаж и аффект, нацеленные в первую очередь на чувственное восприятие, в первую очередь ориентированы на мобилизацию молодого поколения.
         Вообще постмодерная политика не ориентирована на будущее, она исходит из важности ситуации и соответствия моменту, а они зачастую латентны и бессодержательны в социальном восприятии. Сегодня в политике все больше проявляются радикальные и протестные компоненты, не содержащие в качестве обоснования идейно-ценностных эсхатологических комплексов. В постмодерном социальном реформировании все больше места отводится пассионарным субъектам, которые “не доверяют большим историческим рассказам и проектам”23. Однако это вызывает обращение вспять, к фундаменталистским проектам прошлого, поскольку любая альтернатива будущего воспринимается с презрением и нигилистски, что и способствует развитию вдохновительного радикализма. Все внимание отдается разрозненным впечатлениям – ценным, чувственным, контрастным – и в этой связи актуализируются националистические и деструктивные императивы в политическом восприятии. Поскольку в постмодерне лишь политическое участие представляется как пространство для приложения социально-индивидуальной активности, то оно предпочитает воспроизводиться именно в ярко-протестных формах, легко мобилизирующих молодежь и экономически самодостаточные социальные группы.
         Для этих, уже постмодерных социальных групп пространством политики уже не является Парламент, Президентская резиденция или даже площадь. Здесь нужен аффект – майдан. Для них актуальны произвольные сюжеты, яркие сценарии и герои, даже не совместимые с реальностью. Наиболее полно такое возможно на телевизионном или компьютерном экране. Участие в политике становится для этих групп тогда обоснованным, когда оно обретает трансляционное воплощение в новостных релизах.
         Виртуальный медиа-мир не в состоянии создать реальность, но в состоянии – растворить мир, навязав ему игровую “повестку дня”, называемую в ТВ-журналистике agenda.
         Французский философ Ги Дебор писал: “Вся жизнь обществ, в которых господствуют современные условия производства, проявляется как необъятное нагромождение спектаклей”¹⁷. Ги Дебор так интерпретирует свою аналогию: “Спектакль, взятый в своей тотальности, есть одновременно и результат, и проект существующего способа производства. Он не является неким дополнением к реальному миру, его надстроенной декорацией. Он есть средоточие нереальности реального общества. … Во всех своих частных формах, будь то информация или пропаганда, реклама или непосредственное потребление развлечений, спектакль конституирует наличную модель преобладающего в обществе образа жизни. … Форма и содержание спектакля служат тотальным оправданием условий и целей существующей системы”¹⁷.
         В таком обществе политика присутствует на уровне зрелищ, пространство политики – деполитизировано, его наполняет игра псевдополитических образов. Моменты привычного ранее Политического в таком пространстве спародированы, либо отменены.
         Так и для политического актора постмодерна самой главной целью является появление в медийном пространстве. Публичное бытие постмодерного политика длится именно мгновение его “упоминания”, “показа” и только так он может быть воспринят социумом как реальный.
         В ставшей уже знаковой в новом столетии книге “Империя” А.Негри и М.Хардт политическая сфера новой эпохи представлена как “биополитика”. Она наполнена спонтанными всплесками неструктурированного желания, эфемерно организующими вокруг себя виртуальные среды, а потом столь же быстро растворяющимися снова²⁴. В “биополитике” есть яркий факт – в ней отсутствует социальная иерархия. В современном обществе основополагающей доминантой структурирования является сетевой принцип. В этой системе не существуют классы, сословия, касты, этнические группы и конфессии.
         То, что Бодрийяр пытался представить как “массы”, Негри и Хардт назвали похожим термином – “множество” (multitude). Множество составляют неорганизованные одинаковые индивиды, хаотически взаимодействующие. Отличия элементов множества иллюзорны и касаются соответствий самой множества. Множество сосуществует в виртуальном бытие, что позволяет избежать той или иной иерархизации.
         В качестве некоего реального примера такого явления можно представить ставшие популярными на Западе и в России “флэшмобы”, когда люди совершенно незнакомые друг с другом собираются в группы для осуществления быстрых и эпатажных действий. Причем основная масса участников акций не знает ни организаторов, ни практической цели своих выступлений. Главным мобилизирующим элементом является индивидуальное сопереживание соучастия в массовом процессе событийного контекста. Примечательным моментом “флэшмобов” является то, что организация таких выступлений осуществляется при помощи компьютерных средств связи, что ориентированно воздействует на определенную социальную группу “пользователей сети Интернет”.
         Постмодернистская политика замкнута: она структурирована преимущественно в узко-территориальном пространстве – “цивилизованный мир”, ориентированный на континентальную Европу и США. Экспрессии постмодерных политиков Запада, позиционирующих себя в мировом масштабе, сосредоточены непосредственно лишь в их деятельном ареале. Так, их могут волновать права албанского или украинского народа и, одновременно, не беспокоят события в африканских странах, где идут затяжные многомиллионные конфликты и умирают от СПИДа целые народы и племена. А ведь как только исчезли колониальные режимы, а вместе с ними и европейская заинтересованность к Африке, подавляющая часть континента впала в изничтожающее состояние “войны всех против всех”. Одной из причин этого стало и модернистское мышление европейцев, пытавшихся все унифицировать в соответствии с собственным линеарным мышлением. Именно этим они и руководствовались, проводя границы без учета национальных особенностей. Но в современной реальности об этих проблемах нет информации, они не слышны и не видимы, а соответственно, – не ощущаемы, а значит – не очевидны. Так из поля общественного восприятия украли целый континент, подобное можно в определенной степени сказать и об Австралии (если бы не Олимпий- ские игры и не австралийское кино). Это подтверждает тезис Бодрияйра, что в постмодерном обществе утеряна реальность. Если есть что-то опасное в постмодерном мире, то медийная сущность бытия позволяет отрицать опасное.
         Как писал Р.Барт о замалчивании современных войн: “Для этого есть два средства: либо как можно реже о них упоминать (самый распространенный прием), либо придавать им противоположный смысл (прием более хитрый, и на нем строятся почти все мистификации буржуазного языка). Слово “война” употребляется в смысле “мир”, а слово “умиротворение” – в смысле “война”²⁵.
         Такие процессы говорят о виртуализации современной политики, где восприятие человека все больше “загружается” вносимыми образами, и, одновременно, власть старается таким способом подавить личное в индивиде. Подобная фактура свидетельствует о том, что СМИ стали основными модераторами политики постмодерна. От их активности и предвзятости зависит важность и значимость того или иного политического события. Отсутствие какого-либо политического факта в медийном пространстве способно просто деструктурировать действительность.
         “Медийность” современной политики способствует и тому, что основным модификатором политического участия становится психоэмоциональная вовлеченность индивида, что зачастую проявляется в деструктивном и оппозиционном реагировании на политические события.

         ¹ Бек У. Общество риска: На пути к иному модерну. М.: Прогресс-Традиция, 2000. С. 78.
         ² Бауман З. Индивидуализированное общество. М.: “Логос”. 2002. С. 214.
         ³ Дугин А.Г. Философия политики. М., 2004; Панарин А.С. Агенты глобализма. М., 2003.
         ⁴ Неклесса А.И. A la carte // Полис. 2001. № 3. С. 34.
         ⁵ Панарин А.С. Агенты глобализма. М., 2003. С. 211.
         ⁶ Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М.: Добросвет, 2000. С. 64, 74, 111.
         ⁷ Бодрийяр Ж. В тени молчаливого большинства, или конец социального. Екатеринбург. Изд-во Уральского ун-та. 2000. С. 61. 
         ⁸ Делез Ж., Гваттари Ф. Капитализм и шизофрения: Анти-Эдип. М., 1990. С. 139, 143.
         ⁹ Maffesoli M. La socialidad en la postmodemidad // Pergola. Madrid. 1989. № 8. P. 100–124, 103.
         ¹⁰ Вебер М. Избранное. Образ общества. М.: “Юрист”. С. 176.
         ¹¹ Инглхарт Р. Постмодерн: меняющиеся ценности и изменяющиеся общества // Полис. 1997. № 4, С. 6–32.
         ¹² Inglehart R. Modernization and Postmodernization. Cultural, Economic and Political Change in 43 Societies. Princeton, Princeton Univ. Press, 1997.
         ¹³ Maslow A.K. Motivation and Personality. N.Y., 1954.
         ¹⁴ Foucault М. Power, truth and strategy. Sydney, 1979. P. 9.
         ¹⁵ Foucault M. Power / Knowledge: Sel. interv. a. other writings, 1972–1977. N.Y., 1980. XII.
         ¹⁶ Фуко М. Воля к знанию // Фуко М. Воля к истине. М., 1996. С. 193.
         ¹⁷ Дебор Э.Г. Общество спектакля. М., 2000. С. 17, 33.
         ¹⁸ Andrews F. (ed.). Research on the Quality of Life. Ann Arbor, 1986; Campbell A., Converse Ph.E., Rodgers W. The Quality of Life. N.Y., 1976; Inglehart R. Culture Shift in Advanced Industrial Society. Princeton, 1990.
         ¹⁹ Соссюр Ф. Труды по языкознанию. М., 1977. С. 101.
         ²⁰ Делез Ж., Гваттари Ф. Капитализм и шизофрения: Анти-Эдип. М., 1990. С. 211.
         ²¹ Бодрийяр Ж. Соблазн. М. 2002. С. 98.
         ²² Гурко Е. Тексты деконструкции. Деррида Ж. Differаnсе. Томск. 1999. С. 129. 
         ²³ Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. С.-Пб., 1998. С. 10.
         ²⁴ Негри А., Хардт М. Империя. М.: Праксис. 2004.
         ²⁵ Барт Р. Мифологии. М., 1996. С. 181.